Со второго по четвертый класс я учился в начальной Новодеревенской школе (ныне там размещается школа искусств), в 800 метрах от дома. Ходили обычно по тропе вдоль дороги, соединяющей деревню с городом.
Стояло изумительное бабье лето 1950 года. В один из таких дней мы с одноклассниками пошли не обычным путем, а в обход поселка по краю окружавшего его оврага. Заборы вокруг домов были еще редкостью, и вскоре мы подошли к двум величественным деревьям с раскидистыми кронами. Волнообразные края их крупных листьев завораживали. Но еще больше зачаровывали плоды – желуди, которые я увидел впервые. Это было настоящее чудо! Большое плотное семя и в такой тонкой, но прочной оболочке! А еще у каждого семени свой уютный домик в форме чашечки.
Под ногами шуршала дубовая листва. Было тихо, мирно и благостно. В моих воспоминаниях эти два дуба остались одними из самых памятных. А ведь и всего-то: два дуба…
На следующий год дубы огородили колючей проволокой , еще лет через пять – двухметровым забором. А еще через двадцать пять лет их спилили – на этом месте построили девятиэтажный дом. Но в моей памяти два дуба остались навсегда.
В 15 лет мне захотелось самому посадить какое-нибудь дерево. Разумеется, я выбрал для этого дубок. Нашел я его в густом березняке за речкой Скалбой (я и сейчас мог бы указать точное место, где он рос). Ему было, как и мне – пятнадцать лет. И посадил я его у дороги – чтобы лет через сто путник смог бы под ним отдохнуть. Ко времени моей эмиграции он был уже большим 40-летним деревом. Но когда в конце 90-х годов я впервые после долгой разлуки приехал в Пушкино, своего дуба я не увидел – на его месте стоял торговый ларек...
Однако на второй родине мне определенно повезло: на купленном земельном участке росло множество дубов и дубков, а два из них, к моей величайшей радости, имели точно такие же листья, как и у тех, из далекого прошлого…
Году в 1972-м на Белорусской студии научно-популярных фильмов вышел документальный фильм под названием «Зимний дуб». Никаких действующих лиц, только голос за кадром. И неравнодушные мысли обо всем на свете языком зимнего леса… Сегодня я уже не могу припомнить всех деталей, но на всю жизнь запомнилась сила впечатления.
Дубовая история закончилась так. Моя родственница Валя привезла мне во Францию маленький дубок из пушкинского леса. И, может быть, лет через триста, когда дубок станет величественным деревом, кто-то из ребятишек откроет для себя это чудо с большими листьями с волнистыми краями и чем-то не похожим на своих собратьев…
Этот малоприметный кустарник ворвался в мою жизнь весной 1947 года, когда под окнами малынского дома распустились нежные и опушённые листочки с ароматом весенней свежести. А когда появились желтые цветы, для нас, полуголодных, еле дотянувших до весны, наступил настоящий праздник: цветы, напоминавшие по вкусу горох, казались настоящим лакомством. Позднее, когда появлялись стручки вместо цветов, мы из них делали свистки-пищалки. Это было целое искусство, которым увлекались все дети.
А какое удовольствие мы получали от лазания по густым раскоряченным кустам! После переезда в Пушкино, на мою великую радость, перед Новодеревенской школой тоже росло несколько больших кустов, и в десятиминутную перемену почти все дети устремлялись к ним, чтобы полазить. А взрослые, конечно, в лучшем случае недоумевали, в худшем – просто прогоняли… Ну никак они не могли понять, чего же такого интересного находят дети в лазании по деревьям...
Сирень пришла следом за акацией. На мою зависть она росла у соседей Мухиных. Ах, какой упоительно-утонченный запах разливался по улице в теплые майские вечера! Южнее Оки эти цветы заменяли деревенским девушкам французские духи.
Сирень сиреневого цвета была обычна, а вот белого цвета была редкостью. Теперь я не различаю их по запаху, а тогда различал: аромат сиреневой сирени был сильнее, а белая немного отдавала ванилью (хотя с запахом самой ванили я познакомился лет через пятнадцать).
Однако более глубокий след сирень оставила в моей памяти тем, что она чаще всего росла по грустным местам – на руинах и заброшенных кладбищах, которые я любил посещать в одиночестве…
Впервые ветла стала неотъемлемой частью моей жизни, как только я смог уходить один от деревенского дома по крутому склону тридцатиметровой высоты вниз к речке, где часами не вылезал из ледяной воды переката. Весь противоположный берег был зарощен лозой. Через перекат были проложены две вереницы крупных камней, по которым взрослые перебирались на другую сторону реки, где затем нужно было подняться по обрывистому берегу в прогале между зарослями лозы. Подняться, даже без ноши, на три метра вверх по отвесному глинистому склону после дождя было совсем не просто…
Ниже переката глубина речки возрастала до метра и сужалась метров до трех, из коих половину покрывали длинные ветки лозы, так что речка казалась совсем не широкой. И вот под этой крышей обитали полчища мелкой рыбешки, называемой по-местному боявкой. Питалась она, по-видимому, ручейниками, которыми было покрыто все дно речки и которые, похоже, являлись ее санитарами – ведь воду для питья брали ведрами из речки и в ней же стирали белье, мыли в кошелках овощи. А в старые времена, по рассказам мамы, еще и мочили коноплю, отчего рыба дурела, и тогда ее собирали чуть ли не голыми руками.
Лозы было так много, что рубили ее для плетения корзин, плетней и решеток для соломенных крыш. В общем, лоза составляла немалую страницу сельскохозяйственной жизни.
Ну а детям лозина в период своего цветения устраивала настоящий праздник. Ее аромат был сравним с ароматом мимозы, тогда мне еще неведомой. Но в голодной послевоенной деревне гораздо важнее был для нас нектар цветов, которые мы обсасывали: пусть не очень, но все-таки сладко!...
А еще в тот период из ее веток толщиной в сантиметр все ребята делали великолепные свистки. Для этого десятиметровый кусок ветки сначала слегка отбивали ручкой ножа, а затем в двух сантиметрах от одного конца делали вырез в форме галочки. После этого стержень легко выталкивался из коры и от него оставляли только двухсантиметровые концы-пробки. И у той пробки, которая будет ближе к вырезу в коре, снимался миллиметровый слой. После чего обе пробки вставляются в трубку из коры. Свисток готов.
Тревожное впечатление в моей памяти оставила небольшая аллея древних обветренных и обломанных лозин на берегу Малынки. Их называли Афонинскими – по фамилии крестьянина, жившего в ближайшем доме. (Я о них рассказывал в главе «Когда деревья были большими».) Тревожность вызывал ряд факторов. Прежде всего, это две пыточного вида будки для окуривания туловищ чесоточных лошадей сернистым газом. А еще, по непонятной причине, под лозинами никогда не было видно людей. И даже нам, детям, почему-то не хотелось играть в этом месте. А вот все другие ветлы всегда привлекали возможностью по ним полазить.
Еще одна аллея столетних лозин росла по большаку к деревням Архангельское и Сорочинка. Они были как бы ни к чему, без малейшего практического значения, но так приятно было проехать вдоль нее в телеге.
А вот в Пушкино вётлы росли в основном только вдоль речки Серебрянки – на коротком расстоянии от плотины до Учи. Да еще две прекрасных ветлы склоняли свои кроны над Серебрянским водохранилищем по другую сторону от «Серпа и молота».
Начало апреля 1948 года. Первый класс (Малынская школа). Возле школы растут пять высоченных тополей. Сестра-четырехклассница дотягивается до ветки одного из них, отрывает и дает мне одну почку – первую тополевую почку в моей жизни. Какой неповторимый, ни на что не похожий запах! До сих пор помню этот запах!
Потом сестра сорвала еще несколько веток, и дома мы их поставили в бутылку с водой. А через несколько дней почки распустились. Сначала появились маленькие узкие листочки, а позже в подводной части стали расти и корни. За этим чудом мы наблюдали ежедневно! Вот так просто и чарующе рождалась новая жизнь. И было бы хорошо, чтобы такое чудо видел каждый ребенок.
Но вот в семнадцать-восемнадцать лет с тополем знакомится каждый школьник средней полосы России: выпускные школьные балы под открытым небом почти всегда проходят в снеговороте тополевого пуха. Грустное прощание с детством – уже никогда не повторится!
Как ни странно, я помню лишь единственный клен в России – у наших малынских соседей. С точки зрения семилетнего ребенка это был сказочный клен, потому что с некоторой осторожностью на него можно было перебраться с крыши дома. И почему-то в тени клена было прохладнее, чем под любым другим деревом.
Венки из цветов одуванчика были повсеместно обычными. Но однажды я увидел венок из листьев клена. На голове деревенского парня он выглядел настоящей царской короной.
Листья платана, широко распространенного в Западной Европе, очень похожи на листья клена. Но как ни похожи, они все-таки выглядят подделкой.
Клен – правда, канадский – оказался еще и щедрым кормильцем: с одного взрослого дерева можно собрать до десяти ведер сока, который втрое слаще березового. Я думаю, что канадский клен мог бы прекрасно прижиться на российской земле.
Конечно, я наслышан о великом множестве полезных свойств липы. Но лично мне использовать их как-то не пришлось. Зато в память врезалась красота липовых почек и первых листиков, похожих на сердце.
