Береза

За много лет до того, как я встретился с живой березой, я познакомился с березовыми дровами. Конец 1944 года. За окном темно. На большом канцелярском столе горит керосиновая лампа. Мама распахивает обитую дермантином дверь с террасы и вместе с морозом вносит в комнату охапку березовых дров и кладет их перед голландской печкой. А я, трехлетний ребенок, сажусь на корточки и заворожено разглядываю новые для меня предметы: березовые поленья, на которых еще не растаяли снежинки – чудесные письма с улицы. Невидимое тепло раскаленной дверцы топки расплавляет снег и лед, и комната наполняется горьким ароматом древесины, бересты, мха и лишайника. С наружной стороны поленьев можно отщипывать серебристые ленточки. А когда дрова прогорели, отчим перекрыл дымоход задвижкой и открыл дверцу топки. И мягкий жар поплыл по всему дому…
Со своей главной березой в жизни я встретился 20 мая 1949 года. Это был последний день школьных занятий перед летними каникулами. Но вместо уроков для учеников Малынской семилетней школы была устроена прогулка в ближайший березовый лес, в трех километрах от школы. Для первоклассника – это большой переход, и по прибытии на место я почему-то отделился от всех ребят и пошел к одиноко стоящей березе, под которой лег лицом вверх. Был легкий ветерок, и на фоне голубизны лентами развевались свисающие ветви. Медленно плыли завораживающие облака. И пока меня не начали искать, я успел насмотреться в… бездну будущего. И вовремя – сегодня той березы уже и в помине нет…

Принято считать, что самый типичный гриб, что растет в березовом лесу, – подберезовик. А вот в березовых лесопосадках на жирном сероземе Тульской области таким грибом является свинушка. За свинушкой (между прочим, в некоторых книгах считаемой ядовитой) ходили с большими кошелками, солили бочками…

Ценность березы многостороння. В свои 14-16 лет ценили мы ее за чуть сладковатый сок. В коре высверливали четырехмиллиметровое отверстие на глубину трех сантиметров, вставляли в него водопроводимую тесемку, другой конец которой опускали в хорошо замаскированную трехлитровую банку. Вот и все дела – на другой день приходи за соком. Но осторожно: ледяным соком легко простудиться.

У молодых ребят часто встречается мания где не попадя оставлять свои имена или инициалы. Не избежал этой болезни и я, а потому нередко вырезал свои инициалы на стволах деревьев. Тогда казалось, что чем глубже входит нож в кору, тем яснее будет надпись. Лет через пять такие надписи превращались в уродливые пятна. А вот надписи, сделанные легким надрезом, и через двадцать лет оставались видными, особенно если они были сделаны на коре березы или осины. Однако в сорок лет детское тщеславие выглядело уже смешным и все надписи на деревьях и скалах казались уже грязным пометом…

Настоящее чудо ожидает того, кто окажется в тридцатилетнем чисто березовом лесу. Такое мне довелось видеть только в одном месте – недалеко от Ярославского шоссе сразу за Новой деревней в сторону Братовщины. Я часто бывал в этом лесу, и всегда мною овладевали странные чувства: как будто среди жаркого июля выпал по колено пушистый снег. Правда, чтобы такие чувства возникли, нужно побывать в лесу в одиночку.
Вплотную к этому лесу примыкает Новодеревенское кладбище, где похоронены мои мама и отчим.
…Стоит посередине Новой деревни, на перекрестке Староярославского шоссе и внутренней деревенской дороги, необыкновенная плакучая береза. Плакучей она оказалось, по-видимому, случайно (как, наверное, случайно оказались пушистыми листья молодых березок, выросших самосевом в 50-х годах вокруг нашего дома в Пушкино) – генетическая мутация. Но ее тонкие космы достигают трех-четырех метров длины и полощутся даже при слабом ветре. Я ходил прощаться с нею перед эмиграцией. Потом навестил ее уже после «перестройки», шестнадцать лет спустя. Ее наверняка знал священник Александр Мень. И жаль, что с ней не был знаком Василий Шукшин…

Весьма любопытна каменная береза, что произрастает на Камчатке. Интересна не столько плотность ее древесины, сколько ее береста. Без труда можно надрать сколько угодно кусков бересты книжного формата без малейшего брака. Каждый такой кусок можно легко расщепить на несметное количество листов с толщиной меньше толщины папиросной бумаги. Из нескольких кусков бересты, привезенных с Камчатки, я сделал роскошную записную книжку из 160 страниц толщиной не более сантиметра. Она так понравилась гебистам, что те на одном из обысков ее забрали (кстати, забрали также и мою рукопись статьи по научной организации рубок ухода за молодыми лесонасаждениями – видимо, слишком уж антисоветской показалась эта работа)…
В подмосковном лесоводстве береза считается деревом сорным, а потому в молодых лесонасаждениях она подлежит вырубке. В январе 1982 года мне пришлось чистить еловые насаждения в Красноармейском лесничестве Пушкинского лесхоза. Это происходило как раз в те дни, когда на протяжении недели температура по ночам опускалась до 43 градусов. Делянка находилась в далеком углу лесничества. Чтобы добраться до нее, мне приходилось сначала ехать первым автобусом на Красноармейск, кажется, до села Царево, потом пересаживаться на другой автобус и долго ехать до глухой деревни Чекмово, откуда затем дикими лесами и оврагами в предутренней темноте идти еще шесть километров – сначала вдоль замерзшей речки Талицы, а потом в сторону. К рассвету я был на месте.
Ряды метровых елочек перемежались рядами восьмиметровых берез – именно с таким опережением они росли на влажной подзолистой почве. Глубина снега доходила до 30 см. Нормально сорные деревья должны вырубаться в июне-июле, когда после вырубки молодые побеги с пенька уже не выживают. А тут январь! Ну да хозяин – барин…
При моем темпе работы пар начинал валить уже через пять минут, так что приходилось снимать почти всю одежду. Сорок минут работы – пятиминутный перекур. Первым делом – полушубок на плечи, затем – сигарета и горячий чай с бутербродом. И так до легких сумерек. Потом – час быстрой ходьбы до автобусной остановки в деревне, где со второго дня работы водитель автобуса ждал меня уже как старого знакомого.
Надо сказать, что работа в лесу с топором в 43-градусный мороз является довольно опасным занятием: любой несчастный случай мог стать фатальным. Но я старался быть предельно осторожным. К тому же, на сильном морозе влажная древесина молодых берез превращалась в камень, становилась хрупкой, и топор не рубил, а колол. Однако на производительности это, к счастью, не сказывалось: выручал мороз.
А в марте того же года у меня была работа, доставившая мне неимоверное удовольствие. Заключалась она в производстве березовых метел.
Двухметровый березняк в изобилии рос под высоковольтной линий передачи в семи километрах от Красноармейска, куда я еще до рассвета добирался на автобусе. А далее семь километров по прекраснейшей лыжне – в не менее прекрасном еловом лесу да еще на легком морозце! Свое мачете я изготавливал из закаленного полотна производственной пилы для металла (размером приблизительно 700 х 35 х 2 мм). Оно было острое, как бритва, и на неделю я превратился в лихого казака, рубающего налево и направо. К полудню воздух на просеке нагревался настойчивыми солнечными лучами градусов до трех тепла, и можно было рубать без майки. Тишина, безветрие, мягкая теплота и насыщенность воздуха кислородом и запахом смолы опьяняли. Какие-то птицы отчаянно насвистывали по-весеннему. И ко всему этому – кружка чая! Тут и без литературного описания ясно: это был истинный рай!
За три дня я нарубил три грузовика веток, связанных в охапки по 15-20 кг. А на четвертый день приехал в Воря-Богородское лесничество, для которого заготавливал метлы, и заказал трактор. К вечеру ветки были перевезены к очаровательному заброшенному хутору близ небольшого озера в сотне метров от Фряновского шоссе (как раз напротив нынешнего Воря-Богородского дома отдыха, а тогда это был просто садово-дачный кооператив). Посередине двухкомнатного домика стояла русская печь-лежанка – ну прямо, как в сказке!
На пятый день я остался дома в Пушкино, чтобы воплотить в реальность отличную идею станка для вязки метел: два движения, две секунды и… метла готова! Расценки были маленькими – пять или семь копеек за веник. Но когда в руках такой агрегат, то мир социализма-коммунизма переворачивается! 30 рублей в день чистыми – это в те годы зарплата академика. Жить можно…
На шестой день я приезжаю уже на хутор. Работа – не запотеешь, но через час после обрубки торцов метел образуется куча мусора. Вскоре в русской печи заполыхал огонь. По комнате-цеху поплыла благодать. В окно светит неторопливое солнце. И только молоко не в кринке, а в «ляминевой» кружке. К ночи вернулся мороз, но на горячих кирпичах лежанки он мне был не страшен. Эх, если бы не наука да политика, остался бы я здесь навеки.

…В Ландах, где я теперь живу, номинально береза не произрастает. Но я несколько березок недалеко от дома нашел-таки (как когда-то и клюкву в Арденнах) и пересадил к дому. И вот в прошлом году под одной из них вырос стройный подберезовик (коих здесь никто никогда не видывал). И все березы в моей жизни связались в одну большую историю.

Сосна


Хотя сосны росли к нашему дому ближе, чем ели, я обратил на них внимание лишь в десять лет, когда весенний снег набух и рядом с протоптанными зимой тропинками побежали ручейки сначала к придорожной канаве, а по ней уже в речку. И не было в ту пору лучшего материала для вырезания маленьких лодочек, чем легкая и мягкая сосновая кора. Четыре больших сосны росли в пяти шагах от дома, и толщина коры на них доходила до четырех сантиметров. Дети моего поколения имели существенное преимущество перед современными урбанизированными. Сегодняшние дети играют в готовые кораблики, которые за них придумали и сделали взрослые. Мы же строили корабли по своей фантазии и своими руками. Купленные корабли – мертвые, сделанные же своими руками – живые. И потому наши судостроительные верфи запомнились нам на всю жизнь. Любопытно, что в детстве эти четыре сосны казались мне бесконечно высокими, упирающимися кронами в самые облака (я и сейчас вижу себя лежащим на крыше лицом вверх и балдеющим от красоты сосновых веток на фоне голубой бездны). Но сорок лет спустя две уцелевшие сосны оказались просто низкорослыми.

Бурное экономическое развитие во второй половине прошлого столетия при одновременной нравственной деградации общества покатилось асфальтовым катком по живой природе. Когда-то на том месте Ярославской автострады, где сейчас находится крупный пушкинский автосервис, сосновый лес был чудной красоты, с одурманивающим еловым подлеском. Ни единой бумажки, не говоря уж о банках-склянках и полиэтиленовых пакетах. По весне зайти в лес было невозможно из-за переполненных талой водой широких канав (и тем сильнее было желание во что бы то ни стало их преодолеть!). Но зато летом повсюду рдела земляника, к толстым соснам прижимались усыпанные ягодами кусты черники, а по осени на всех моховых кочках хвасталась своей красой брусника. В общем, почти как при Иване Калите…

У отчима долгое время хранилась коллективная фотография 1938 года, видимо, работников фабрики Гознак, снятой в знаменитом сосновом Серебряном бору под Москвой. С фотографии веяло необыкновенной чистотой природы. Образ именно этого леса возникал перед моими глазами, когда в песне «Эх, дороги» появлялись слова: «Край сосновый, солнце встает…»

Большинство взрослых людей привыкает не удивляться чудесам. Но я всю жизнь пытаюсь сопротивляться такому привыканию. И помню, помню… Вот сосновые иголки. Не листья, как у большинства деревьев, и короткие иголочки, как у елки, а длинные иглища, как швейные! Разве не удивительно?! До сих пор помню, как я был очарован, когда в шестом классе я увидел в «Огоньке» рисунки гор с изображением на переднем плане ветвей японской сосны.
Году в 1960-м в Пушкинском доме культуры была небольшая фотовыставка об истории Пушкино. Одна фотография начала века врезалась в мою память особенно. Это был вид на правый берег Серебрянского водохранилища со стороны нынешнего микрорайона Серебрянка, с границы с микрорайоном Дзержинец. Трудно поверить, что когда-то весь берег был покрыт плотным сосновым лесом. К 1952 году от него осталось не более двадцатой части. Но и этот остаток, вместе с прогудроненными высоченными столбами высоковольтной линии в форме буквы «Л» (пока его не похоронили новостройки конца 50-х) оставил в моей душе ностальгический след. А всего-то: столбы, провода, сосны…

Одна сосна оставила в моей душе особенно грустный след. Это одна из тех, что росли рядом со снесенным деревянным домом. В 50-е года к этой сосне и к ее «подружке» моя мама своими руками привязывала бельевую веревку, на которой сушила белье. При эмиграции мне не удалось взять с собой ни одной маминой вещи. И потому при первом посещении родных мест в марте девяносто какого-то года я попытался найти под уцелевшей, но уже умирающей сосной хоть одну шишку с семенами – с тем, чтобы дать жизнь хотя бы детям той сосны, которую мама трогала руками. Но ни одной шишки под сосной найти не удалось… (Позже свое желание я частично удовлетворил: я привез во Францию несколько кустиков луговой клубники, взятых с того места в небольшом овраге за речкой Малынкой в Тульской области, где наверняка должна была собирать эти душистые ягоды моя пятилетняя мама…)

В 1978 году три диссидентских семьи – наша, Виктора Кузнецова (выступившего в 1965 году на физфаке МГУ с разгромной речью против возрождения культа Сталина, за что был отправлен в психушку) и Виктора Сокирко (одного из редакторов журналов «Поиски» и «В защиту экономических свобод», которому в частности инкриминировалась перепечатка двух страниц из книги главы государства «Малая земля») отправились на надувных лодках по верховьям Западной Двины. Запад Тверской губернии – это край безбрежных сосновых боров на песчано-каменистой почве. Рыба, грибы, ягоды… Дети были в восторге. Но для меня изюминкой похода было одно совершенно глухое место в четверти расстояния от Андреаполя до станции Западная Двина. Метрах в пятидесяти от правого берега я набрел на малозаметный холм, заросший двадцатилетними соснами. А когда я подпрыгнул, то подо мною раздался гул – как будто внизу было большое пустое пространство. Возможно, оно осталось со времени войны и сегодня я единственный, кто знает о нем.

Году в 1976-м, до того, как чернобыльский пепел накрыл Брянскую область, мне с семьей довелось побывать в огромном лесном массиве на юге области, в районе реки Навли. Название притока было созвучно со словами русский, Россия. Места мне понравились, но более всего меня восхитило то, что мы нашли здесь большое клюквенное болото. И это на границе с Украиной! Выбирая место для стоянки, мы вышли на сборщиков сосновой смолы. Я давно интересовался этой работой, а потому спросил о заработке. 300-400 рублей в месяц. Это тройная зарплата инженера. Ах, как мне хотелось поработать на этой работе с использованием моей организации труда. (Кстати, во Франции я тоже видел признаки подсочки сосны, на здесь это делают просто варварским способом по сравнению с российским.)

Мой рассказ о соснах подходит к концу. Теперь я живу на юго-западе Франции, в самом сосновом краю юго-западной Европы: двести километров по вертикали (от Бордо до Биаррица) да столько же по горизонтали (от океана до Центрального массива). Но здешняя сосна мне чужая дважды. Во-первых, это не европейская сосна, не Сильвестра, а во-вторых, она жирная, быстрорастущая (по два метра прироста в год). Мои же любимые сосны – болотные, чахлые, суровой природой и человеком затюканные. Именно такие росли на отвалах ирригационных канав по болотам вокруг Новодеревенских озер. В начале апреля, когда снег уже сходил, а почва была еще набухшая от талой воды, мы с другом, прогуливая в старших классах уроки, с трудом пробирались к этим соснам по сухим макушкам болотных кочек. И на маленьком клочке суши, покрытом толстым слоем жухлой прошлогодней осоки, мы оказывались на своем необитаемом острове. Разведя небольшой костерок, мы упивались южным ветром и украденной у общества свободой. Ах, какие это были сказочные времена…