Отмена или преобразование символов и идеологем сопровождает всякую историческую ломку, но отнюдь не всегда объясняет, в чем смысл этой ломки. Хорошо, если можно узнать, как переживают эту эпоху современниики, или, иными словами, как ориентируются они в данной исторической точке. Особенно интересно сопоставить различные типы ориентировки, когда носители языка переходят с одной знаковой системы на другую: общий язык их все сильнее разделяет, а общие несловесные символы все сильнее объединяют. Как в советской политической риторике, так и в постсоветском дискурсе наглядно-чувственное и абстрактно-словесное измерения этого концепта находятся в постоянном противоборстве. Причем зрительные образы часто тяготеют к большей отвлеченности и символизируются (например, клишированные изображения Ленина), тогда как словарному гнезду часто присваивается (иногда паронимически или анаграмматически) конкретно-телесная семантика (так, слово "сталь" и его производные, глагольная форма "стали", выражение "без устали" в средствах пропаганды "сталинизировались"). После распада СССР необычайно оживилась в общественном дискурсе идеологема карта нашей Родины. С одной стороны, она - изображение, рисунок, схема; с другой - набор категорий и чисел, входящих в поле вербального представления идеологии. В месте встречи словесного знака и наглядно- и/или телесно-схематического образа складывается изобразительно-словесная идеологема, или, пользуясь неологизмом Уве Пёрксена, визиотип (Poerksen, 1997:10-11). В книге Пёрксена показано, что связь между словесным и наглядным в визиотипе сложнее только простого подчинения одного другому или взаимоусиления смыслового напора. Особенно это касается глобальных визиотипов, к числу которых принадлежит политико-географическая карта в разных модификациях. Рассмотрим наиболее распространенные словесно-числовые составляющие идеологемы карта Родины.

Ключевой категорией здесь является граница; семантическое поле представлено в языке немногочисленными, но стойкими паремиями. Привожу их в составе почти исчерпывающего гнезда слов:

* зарубежный; за рубежом; зарубежье; "и даже мглы - ночной и зарубежной, я не боюсь" (А.Блок);

* "на границе тучи ходят хмуро" (Б.Ласкин, 1937);

* пограничье; "и бойцу на дальнем пограничье от Катюши передай привет" (М.Исаковский, 1938);

* "и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ" (П.Герман, 1924);

* незаконный переход границы;

* за кордон; за кордоном; уйти за кордон; закордонный;

* за бугром; забугорный;

* КСП - контрольно-следовая полоса;

* нейтралка; нейтральная полоса; "а на нейтральной полосе цветы - необычайной красоты" (В.Высоцкий, 1965);

* запретка, запретная зона;

* пограничная зона; приграничная полоса;

* погранзастава, погранпост; погранотряд;

* пограничник;

* пограничная собака;

* нарушитель границы; диверсант;

* юный друг пограничников;

* "часовые Родины стоят" (Б.Ласкин, 1937);

* "На охрану Государственной границы Союза Советских социалистических республик заступить!" (приказ);

* заграница;

* священные рубежи Родины.

Данный перечень составлен без учета относительной идеологической валентности отдельных единиц. Лишь некоторые предпочтения можно отметить, опираясь на опубликованные источники советского времени. Так, судя по "Частотному словарю", составленному Л. Засориной (Частотный, 1977), можно предположить, что зарубежный - это несколько более идеологическое слово, чем заграничный. С другой стороны, само введение - наряду с понятием заграница - понятия зарубежья было частью стратегии, выраженной одной из руководящих максим так называемой первой эмиграции: "Мы не в изгнаньи, мы в посланьи". Это послереволюционное эмигрантское зарубежье мыслилось как часть России, унесшая с собой в эмиграцию все, вплоть до собственных границ. Наоборот, внутри России термин был в ходу как уничижительно-угрожающее описание местоположения отщепенцев.

Позднесоветский дискурс зарубежности начал было усваивать парадоксальную семантическую добавку добротной консервативности: в зарубежье сохранились (или могли сохраниться) некие утраченные здесь ценности, например, чистый русский язык, аристократические повадки, подлинное православие и т.п. Но появление в политическом дискурсе постсоветской России терминов ближнее и - по аналогии с ним - дальнее зарубежье вернуло зарубежность в семантическое поле "чуждости", "недружелюбия" и даже "враждебности". За словосочетанием ближнее зарубежье первоначально стояло представление о том, что границы Российского государства после распада СССР пока нельзя считать окончательными. Официальные заявления делались об этом членом президентского совета А.Миграняном, заместителем министра обороны А.Кокошиным и другими представителями президента и правительства России. Сама форма высказывания требует двоякого истолкования: "страны, не вполне или не по-настоящему независимые", "условно зарубежные страны", "свои, но уже лежащие за границей территории".

В тезаурус границы нашей Родины входит и устойчивое словосочетание, имевшее хождение в Европе во время обеих мировых войн, бывшее театральным, но ставшее политическим термином после того, как его применил в фултонской речи 1946 г. У.Черчилль, назвавший линию раздела Европы на зоны влияния железным занавесом. Описывая СССР извне - как отдельную от остального мира особую зону, - метафора эта тут же была подхвачена уже советской пропагандой: в том же году в докладе о журналах "Звезда" и "Ленинград" А.Жданов обвинил Запад в стремлении "воздвигнуть железный занавес, за пределы которого не могла бы проникнуть за границу правда о Советском Союзе" (цит. по Душенко, 1997:396). Для носителей языка советской идеологии железный занавес двоякоприемлемая метафора: "да, мы не хотели, но возвели наш железный занавес-защиту - как ответ на их железный занавес-угрозу". Официальный подтекст железного занавеса вполне вписывался в гнездо государственной границы на замке с ее привычной семантикой "непреодолимости", "суровости", с постоянным ощущением связанной с границей "опасности". Концепт граница держится, таким образом, на равновесии эмоций безопасности и страха. Поэтому словосочетание открытие границ и попадет у одних носителей языка в понятийное поле "освобождения", а у других - "оставленности", "заброшенности", "беззащитности"; здесь начинается поиск виноватых, предателей. Эмоция опредмечивается.

Выделенный сегмент идеологического поля граница-зарубежье активизировался в разгар перестройки и роспуска СССР. Собранные из разных источников массовой коммуникации изображения, по большей части карикатурные, границы или пограничности содержат понятную для жанра юмористическую интенцию. Но в ней присутствует и политико-исторический подтекст, восстанавливаемый на основе вышеназванного материала. Поскольку граница, железная граница на замке, - одна, всякое внутреннее размежевание может мыслиться вместе и как смешное недоразумение, и как страшное преступление. Как только, в конце 1980-х годов, возникла тема распада СССР, картографический пунктир границы запросился из головы на газетную бумагу (см. иллюстрации).

Глобальность, безграничность, бескрайность просторов - другой горизонт идеологемы нашей Родины. Ее опорные точки - как слова, так и символы. Широко прочерченная граница, красная или розовая крышка глобуса, занимаемая самой большой страной в мире, делают карту СССР и России особенно мощным символом: на севере граница проходит по океану, страна граничит с космосом, хотя элементарное разумение заставляет признать, что непосредственными соседями России на севере являются Канада и США. Но в реальных картах СССР и России собственно символическое господствует над прагматическим, а всякий символ - отчасти фальсификат. Пространственный центр карты - Сибирь - одна из самых безлюдных на земле областей. Густонаселенные регионы к Западу от Урала (прежде всего, т.н. Центральный район) занимают не больше четверти карты. После распада СССР и выделения из состава России Украины, стран Балтии, Кавказа и Центральной Азии, сама структура карты не изменилась. При этом трудность глобального картографирования России оказалась еще более выраженной. На новых картах, вытянувших Россию вдоль северного полярного круга, населенные и наиболее важные в политико-географическом смысле районы страны сместились в еще менее значимую часть картографического поля. Физическая территориальность по-прежнему мыслится более существенной, чем экономическая, политическая и социальная реальность.

В начале ХХ века на эту проблему указывал еще Д. Менделеев (Менделеев, 1905). Великий систематизатор предлагал изменить самый принцип картографирования России, а именно - отказаться от привычной глобалистской проекции "протяженности" с Запада на Восток в пользу "сосредоточенности" на более компактной и, главное, релевантной для России оси Юго-Запад - Северо-Восток, дабы не географическая середина (Туруханский край), но центр населенности страны (в начале века он лежал возле Тамбова) приблизился к центру карты. Однако коммунистическая идеология побеждала не силой практической целесообразности, но тем, что сразу делала окружающий мир простым, полностью обозримым и ясным. И ясность была достигнута при максимальном удалении от предмета разговора: как сказал о себе - представителе первого поколения советских людей - комсомольский поэт Михаил Светлов, "мне Земля видна во все концы".

Попытка удержать глобальный подход выявляет центральную проблему: любая карта СССР - не географическая и не политическая, но геополитическая, иными словами - метафора карты; ею трудно пользоваться в практических целях. Я оставляю за скобками вопрос о сознательных искажениях, принятых в советской картографии в целях сохранения государственной тайны и делающих все опубликованные в открытой печати карты СССР цензурованными изображениями карт. Как идеологический объект карта СССР образовывала конструкцию звезды с лучами. И стянутая ее лучами периферия передается ключевыми паремиями советского времени.

"Начинается Земля,

Как известно, от Кремля" (Маяковский, 1927);

"От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей

Человек проходит как хозяин

Необъятной Родины своей" (Лебедев-Кумач, 1935);



"Над Кремлем сияют звезды,

Звезды встали над Кремлем.

Все границы, все местечки

От врагов убережем" (Еврейские народные песни, 1947);



"отдаленные /стало быть от Москвы - Г.Г./ районы Сибири и Дальнего Востока" (советский административный фразеологизм);

"велика Россия, а отступать некуда - позади Москва".



Динамика советского пространства - постоянное расширение и постоянное растворение границ - при сохранении нерушимой прочности пограничного столба, выступающего в роли младшего брата главного пограничного столба России - Спасской башни Кремля. Подчеркивая, что Страна Советов занимает одну шестую часть света, идеологический человек должен был додумывать эту мысль до конца, полагая желаемым и естественным постепенное увеличение этой доли. В представлении об истории как о поступательно-целесообразном развитии не было противоречия с представлением о так называемых исторически сложившихся границах, ибо всякое новое расширение могло быть истолковано и истолковывалось либо как восстановление исторической справедливости, либо как исполнение исторических (вековых) чаяний того или иного народа. Ясно, что в первом случае историческое - это границы, "пусть и недавно, но принявшее теперь окончательный вид"; во втором - "издавна лелеемые и только сейчас исполнившиеся мечты". Эта динамика представлена соответствующими паремиями советского времени:

"Для интернационалиста вопрос о границах второстепенный" (Ленин, 1919);

"Те или иные уголки нашей необъятной Родины" (Сталин);

"Наши нивы глазом не обшаришь,

Не упомнишь наших городов" (Лебедев-Кумач, 1935);

"Мой адрес не дом и не улица,

Мой адрес Советский Союз" (Харитонов, 1972);

"По площади наша республика (область) равна Бельгии, Голландии и Франции вместе взятым" (из пьесы А.Мишарина "...Равняется четырем Франциям");

"- С кем граничит СССР?

- А с кем хочет, с тем и граничит!" (анекдот, записанный в начале афганской войны 1979 г., но, возможно, возникший ранее в связи с вводом советских войск в Венгрию в 1956 г. или в Чехословакию в 1968 г.)

Мотив за несколько десятилетий набил носителям языка порядочную оскомину и постоянно обыгрывается иронической поэзией.

Революционная романтика пересечения границы в порядке экспорта революции и с целью укрупнения доли коммунизма отливается в стихи, сопровождающие несколько поколений носителей языка:

"Я хату покинул, пошел воевать,

Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать" (Светлов, 1926);

"Но мы еще дойдем до Ганга,

Но мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла Родина моя" (Коган, 1941).

Другие стараются восстановить романтический пафос, взывая к политическому образованию своих сторонников: именно такова программа В.Жириновского с его "Последним броском на Юг", где бы "русские солдаты омыли свои ноги теплой водой Индийского океана и навсегда перешли на летнюю форму одежды" (Жириновский, 1994).

В этой стратегии соединяются отмеченные выше составляющие комплекса Родины в нерушимых границах: "родина велика, ее границы нерушимы, но в ней тесно и холодно". Разумеется, партийный деятель и поэт-элегик дают разные ответы на вопрос, как "уйти от тесноты и холода"; важно, что за ними стоит общий образ людей, которые "свой закончили поход" (Парфенов). И тогда настал момент, когда границы заперли изнутри.

Страна, хоть и велика, но она и должна быть несколько тесна для ее жителей, "чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем" (Маяковский). По В. Жириновскому, или, точнее, согласно гербу Либерально-демократической партии, эта громадная Россия предстает в никогда не имевших места границах, одновременно включая Польшу, Финляндию, и Аляску.

После роспуска СССР карта России представляется картографам-идеологам хрупким, рассыпающимся пространством. Ход национально-культурной автономизации, или парада суверенитетов, мыслится как разламывание карты, отрубание или отламывание от нее кусков. Судьба России рисуется не как судьба Евразийского материка, но как разбегание островов архипелага, рассыпание осколков стеклянного шара: "Не склеить нам страну, что выпала из рук" (Евтушенко).

Переживание обиды за державу, столь поздно вступившую в эпоху деколонизации, усилило влиятельные в современной русской политической оккультистике мотивы России-острова (Цымбурский, 1994а, 1994б), или теллурократического центра северного полушария (Дугин, 1996), или белой Европы, завоеванной азиатами (Галковский, 1993). Анализ названных представлений - задача другой работы, лежащей за границами этой статьи.

Литература

Галковский, Д (1993) Стучкины дети. Случайное совпадение с дискуссией о новой Конституции РФ. В: Независимая газета от 09.06.1993

Дугин, А. (1996) Мистерии Евразии. Москва: Арктогея

Краткий (1995) словарь современных понятий и терминов. Макаренко, А. (ред.). Москва: Республика

Менделеев, Д. (1905) К познанию России. Санкт-Петербург

Толковый (1992) словарь русского языка. Ожегов, С., Шведова, Н. (составители). Москва: Азъ Ltd

Цимбурский, В. (1994а) Метаморфоза России: новые вызовы и старые искушения. В: Вестник МГУ. Серия 12. Социально-политические исследования, №3

Цимбурский, В. (1994б) Проблемы российской геополитики. В: Вестник МГУ. Серия 12. Социально-политические исследования, №6

Частотный (1977) словарь русского языка. Засорина, Л. (составитель). Москва: Наука

Poerksen, U. (1997) Weltmarkt der Bilder. Eine Philosophie der Visiotype. Stuttgart: Klett-Cotta

Stegmaier, W. (1994) Weltabkuerzungskunst. Orientierung durch Zeichen. In: Zeichen und Interpretation. Frankfurt a.M.: Suhrkamp


Гасан Гусейнов