ГОРОДОК


(стихотворение в прозе)

Городок был сер, пылен и скучен.
Детские сны не могут изменить явь, и, вновь возвращённый в реальность ребёнок, сидит на кровати, не понимая, где все эти лилово-синие горы и розовые моря. Взрослый, просыпаясь среди ночи лежит с открытыми глазами и думает, что жизнь его не удалась.
Частные дома, окружённые ветхими заборами упираются в лес: городская окраина. Краска облупилась с рам, и мелкая картошка, жёлтая, как мыло, надоела хуже дней своих.
В городе два техникума, десяток разных магазинов, три захиревшие фабрики.
Леса окрест богаты, но всё равно – город сер, пылен и скучен.
-Миха, будешь в футбол? – Ну его, лучше водки.
Все знают всех. Две церкви, и отец Пахом опять в запое.
Из города нет пути.
Маленькая сгорбленная старуха чистит могилу сына, ветер звенит венками, и небо белёсо-серое, пыльное…

НОЕВ КОВЧЕГ


(стихотворение в прозе)

Дом огромный, многоквартирный, жёлтый, нашпигованный тайнами, прослоённый историей…
Некогда жила тут солистка ГАБТа, приехала в Москву из Калуги, и голос был чарующ, поступила в оперу Зимина, а потом попала в императорский Большой; вот на фотографии она с Шаляпиным, лучшая Аида тридцатых годов…
Молодая женщина, калужанка, дальняя родственница певицы, живёт у неё – огни Москвы…поступила в Пищевой институт; а у певицы ученики, у этого отменный баритон, у того тенор…Давно это было. Москва: пятидесятые.
Дом с тяжёлыми, важными лифтами, бессчётными коридорами, многоступенчатыми лестницами; из окон видны другие дома, дворы…
-Маш, одолжи соли.
Брат Машки вечно пьян, с худым, волчьим лицом, но добр, таскает в карманах конфеты, раздаёт их детям.
Важно едут лифты, везут вас на верхний этаж – к болгарке, гадающей на картах, и дальняя дорога, что выпадет вам, вряд ли осуществится.
А певица умерла давно. Пухлый такой бутуз, родившийся в год её смерти и названный в честь неё, глядит в окно и жадно ждёт лета.
Синевой соболиной мерцает зима, сметанные скрипят дорожки, и дом живёт, спит, вбирает чьи-то тайны, и множеством окон глядит на льющуюся везде – окрестно – жизнь.

В СУЗДАЛЕ




(стихотворение в прозе)

Город – когда уже проехали ополье,
ополье, отливающее опалом, ласкающее язык – начался незаметно, течением тихих улочек с одно- и двухэтажными домами; но древние храмы возникли скоро, строгие и белые, равнодушные к едущим и едущим, праздным, фотографирующим. Город возник сразу, и раскрылся тяжестью монастырских стен, экскурсиями, густейшим звоном, колышущим воздух – и даже вороны молчат, пока плывёт этот звон.
Пирожки с капустой, купленные у шумной бабки, были вкусны, а солёные грибы и огурцы, предлагаемые повсюду, брать не стал.
Вот площадь перед Гостиными рядами, крупные камни, белые стены зеленоглавого собора, и завитки, запятые листьев под ногами на асфальте – осень, осень…

«КРЁСТНЫЙ ОТЕЦ»


(стихотворение в прозе)

Фильм, сочно и смачно вынутый из реальности – так, что мускульное натяжение жизни пульсирует тугими толчками, точно передавая все нюансы той яви.
Стильность конца сороковых, но ретро действительней настоящего, окружающего, знакомого.
Галерея лиц – нет, вовсе не колорит итальянских масок, но калейдоскоп персонажей из плоти и крови – и кровь эту охотно проливающих, раблезианские типажи – Лука Брази, Салоццо.
Грустная музыка, омывающая мозг.
Психологические лабиринты; и человек, находя себя, теряет себя же, и герой войны Майкл Корлеоне превращается в чудовище, превращается, всего-то лишь решив защитить отца: вот он – выбор, загоняющий в ловушку: надо стрелять. В человеке быть может изначально таился изъян? Коррозия подспудно разъедала душу? Или с жизнью что-то не так?
Итальянские пейзажи – выжженная солнцем трава, белые козы, и город в горах – будто вырубленный из камня, и собор, занимающий половину города, и все мужчины погибли в результате вендетты.
Белые улицы.
И музыка, музыка…

ДАВНО НАСКУЧИЛО…



(стихотворение в прозе)

Старые, любимые, давно наскучившие книги; книги, изменившие состав крови, своей метафизикой, содержанием текущие в крови, вновь и вновь манящие белым снегом страниц с чёрными следами букв.
Воздух жёлто-медовый, непрозрачно-прозрачный, колокольни в определённый час сочащиеся звоном скорби; старые особняки, облицованные могильными плитами, девочки – неулыбающиеся наследницы разорившихся древних родов, плетущие погребальные венки…
Реки, текущие в никуда, и заросли травы, коснись которых – и прошлое замелькает пёстрым калейдоскопом.
Старые старые, любимые, надоевшие книги…

СМОТРЕТЬ



(стихотворение в прозе)

Визуальная сторона мира! – роскошь и печаль – невозможность вглядеться в суть вещей. Окно в коммуналке, и ребёнок смотрит на белое, мятущееся и нежное, и ветви деревьев преображаются на глазах, отягощённые пышными гирляндами…Взрослый, идущий сквозь зимний вечер домой не замечает чересполосицу темноты и света, и волшебство пёстрых огней кажется ему слишком знакомым для ощущения волшебства.
Можно ли углублять зрение?
Старинный буфет, пышно украшенный резьбой, не откроет своей сути, хотя и кажется старым, добрым ворчуном.
Не устаёт ли сетчатка? Всё новые и новые улицы, дворы, храмы, облака, реки – старые, давно знакомые, милые…
Вглядись в темноту внутри себя, закрой глаза, ощути световое мерцание души, и – измени свою жизнь.

ШПИОН



(стихотворение в прозе)




Он лежал, уткнувшись лицом в окат стога, и видел переплетение мёртвых травинок, а лес чернел за спиною. Он прятал парашют в землю, и вот теперь, полгода спустя, сидя за мраморным столиком кафе и потягивая черносмородинную, он глядит на узкую мощёную улочку, что выводит к собору, и знает, что через три дня город будут бомбить; он помнит коридоры учреждений, всю сумму разговоров и действий, микрофильм и неслучайные рукопожатия, и спокойно потягивает густой, пьянящий напиток зная, что его, рывшего носом метафизическую землю, завтра уже не будет в обречённом городе.

ЧИТАТЬ



(очерк)


Я всегда с трудом мог анализировать собственные ощущения, не зная толком – нужен ли вообще такой анализ, и возможно ли перевести в слова тончайшие, порой еле очевидные мозгу движения; я не могу ответить, чем была для меня детская страсть к чтению. Хотелось читать – и всё тут!
Своеобразные ли страх перед действительностью, выраженный таким образом? Своего рода эскапизм, удобное бегство туда, где Дон Кихот или Швейк становились много реальнее школьных учителей и оценок? Или же сквозь текст, растворявшийся на странице, дабы проступили великолепные виды и образы, просвечивала другая, не нашей чета, реальность? Реальность, где всякое могло случиться, и где линейное, лобовое решение было вовсе не единственно возможным. Так или иначе, теперешняя взрослая попытка препарирования тогдашней страсти вряд ли приводит к чёткому ответу. Вероятнее всего он – этот ответ – соберётся из множества предположений, с добавлениями новых, взрослых уже истолкований словесного искусства, стихов ли, прозы.
Но, вероятно – в кресле иль на диване, в дачном гамаке или столичной квартире – с книгою я провёл большую часть своего детства; большую – учитывая сегодняшние пропорции воспоминаний. И то, что страсть к чтению возникла во мне подоплёкой заурядной болезни – простуды ли? Ангины? – вовсе не окрасило её, страсть эту, в болезненные тона.
Итак, на кровати, весьма обширной, посреди коммуналки, чьи потолки превосходили мои тогдашние фантазии, оправившись от температуры, но не от слабости, я оказался один на один с цветущим миром Гоголевских текстов, и сорочинская ярмарка впустила меня в свой миф, перенасыщенный яркими подробностями. Мир за окошком поблек, и ушёл куда-то, а страницы засверкали фейерверком слов. Обширные школьные классы, замирающие при падении учительской интонации, чреватой для многих, перестали казаться реальностью, а хорошие оценки за нечто вызубренное потеряли
притягательную силу.
А было мне лет девять или десять – то есть довольно много для первого, пусть и стремительного погружения в литературу, и выучился читать я поздно, и, что называется, из-под палки ( помню отца, чрезвычайно мягкого человека, вдруг закипающего недовольством от моей бестолковости, когда я, склоняясь над Чёрной курицей Погорельского никак не мог уловить тайные связи слов.).
Думал ли я тогда, зачитавшись Гоголем, что шлифую иль развиваю душу? Думал ли, что становится иной? Или – что вряд ли – получает увечье? Не увечье, конечно, а прививку против обыденности, слишком вторгавшейся даже в детскую жизнь. Едва ли я думал вообще о чём-то – просто, захваченный, следил за великолепной панорамой, вдруг развернувшейся передо мною. В волшебном калейдоскопе менялись Ярмарка, Ночь перед Рождеством, Нос, Коляска; и эта самая пресловутая обыденность никак не хотела возвращаться в объектив.
Да, конечно, потом, по мере расширения читательских пристрастий, я всё более выпадал из повседневных дел, чувствую неимоверную разницу между тем, что предлагали книги и будничным ассортиментом. Или так проявлялась тоска по совершенству, едва ли возможному вне строк, вместе с ранней какой-то ущемлённостью мороком, иллюзорностью яви?
Страдал ли я оттого? Или возможность расплакаться над Гамлетом тоже своеобразный дар, объяснимый с трудом даже и взрослым мозгом? Так или иначе, ощущается, сперва слегка, потом даже и до чрезмерности – утончение души, не очень, наверно, важное для существования среди физических тел, но, может быть, необходимое для будущей яви, которая – провалами ли, снами, мечтами – с детства потаённо входит в ум, деформируя или углубляя его.
На определённом уровне читающий человек начинает считать, что человек вообще – сумма прочитанных книг. Это не так. Скорее человек – сумма того, что он любит – в широком смысле; да и вообще человек, пожалуй, своеобразная сумма сумм. Не стоит переоценивать книгу, но упаси вас Бог недооценивать её. В современности, заполненной чудовищным количеством книжных муляжей – в книжных магазинах с километрами полок, забитыми тем, что мало отличается от ширпортреба супермаркетов – книга потеряла сакральное значение, ибо несмотря на разницу между реально идущей, знакомой нам в ощущениях и предпочтениях, удачах и срывах действительностью и книжным роскошным садом, дававшим не только волшебные, но и священные плоды, именно этот сад связует нас с прошлым , отягощая, с обывательской точки зрения, знаниями. Именно он открывает нам будущее – так как плоды оные излучают свет. И именно будучи читателем или возделывателем сада, мы можем наконец понять, что жизнь, которая мнится нам ценной сама по себе, в сущности есть повествование о пути – коротком ли, долгом – к некоему пункту (хотелось бы сказать – конечному, что невозможно в силу бесконечности движения) – к некоему пункту назначения, который откроет смерть, и за которым, вероятно, появится новый путь – а повествование о пути невозможно провести иначе, чем через книгу.