FoxЖурнал: Балтин Александр:
ЦЕНА ИДЕАЛА
Автор: Александр Балтин
Cтихотворения в прозе
ЦЕНА ИДЕАЛА
Вышел из кухмистерской, и потянулся сладко, смакуя послевкусие. Постоял на галдарее, глядя на искристо-зернистый, сине-белый снег; и вдруг – она – тоненькая,
Порывистая, великолепная. Сбежал по ступенькам, и крикнул извозчика. – Скорее – за ней! ЗАСКРИПЕЛИ ПОЛОЗЬЯ ВЕСЕЛО, ГРОМАДНЫЕ, РАЗНОЦВЕТНЫЕ ДОМА ВАЛИЛИ В ГЛАЗА, ЮРОДИВЫЙ ВЗВЫЛ, ТРЯСЯ грязной бородой. Поражала скорость движения – Она, та девушка, та прекрасная неизвестная – свернула в один проулок, во второй, наполовину заваленный брёвнами, и вдруг – во двор. – Стой! – крикнул извозчику, и кинув монету, устремился за…Чёрно-белый колодец-гроб, лабиринт страхов, слепые стены домов, и – костёр, как рыжий крик боли, и – низкое жёлтое окно, а за ним прачки – толстые, мощные, шум стирки, пар…И – страх дворов, которым нет конца.
Вот вам цена идеала.
В оглавление
ЧЕРДАК
Чердак…узкая лодочка детской мечты. Не такая уж лодочка, если объективно, вполне даже комната, с масляной картиной над оконцем – женщина несёт поднос, уставленный чашками.
Диван, покрытый пёстрой тканью, от которой пахнет сыростью, скрипуч; когда-то в дождливые дни, в детстве, которое не вернуть, сидели с братом по-турецки на этом диване, шлёпая засаленными картами, играли в дурака.
Опасная двухвостка. Двухвостка – самое страшное существо – живая капсула с ядом, с двурогим скорпионьим хвостом.
Щиты превращают стены в хранилище, и там, за ними – удочки, спиннинги, всякая рыболовная снасть. Тугие лески, и крючки остры, и…когда же едем на озеро?
Из окна видна яблони, и капустные грядки, а кочаны – туго скрученные головы: хранят мысли, что завершатся в щах.
А когда завершишься ты?
В оглавление
МУЗЕИ
Бивни, испещрённые резьбой – целое селенье: хижины, кто-то готовит пищу, ловят птиц; корейские желтоватые шары – один в другом – кружевная, полупрозрачная кость.
Но Зоологический музей нравился ничуть не меньше музея Востока. Огромные скелеты доисторических существ, подъём наверх, и там – шкафы, ящики с чучелами, коллекции бабочек, огромная серая белуга, подвешенная на маленьких цепях…
Морской музей был в церкви; и, может быть, ничего не зная о вере, я ходил в алтаре, рассматривал макет подводных работ.
А махина Исторического? Малюсенькие посады, крошечные терема, деревья, макетный минимир. А вот настоящие одежды, наконечники стрел, повозки…
Пёстрый калейдоскоп детства.
В оглавление
КЛАДБИЩА
Кладбище в провинциальном городке. Нагромождение оград,
Крестов, дикой, буйно растущей травы. От церкви, нежно желтеющей стенами, по заасфальтированной дорожке тянутся закорючки еловых лап. Резкий вороний грай, раздирающий воздух будто бумагу.
Добраться до нужной могилы трудно – цепляешься за ограды; воротца, кое-где связанные проволокой, открываются, преграждая путь. Подгнившие деревянные кресты, и кресты посвежее, крашенные серебрянкой. Портреты, портреты.
И – вместе с этим – стеклянная тишина покоя.
И – эстонское кладбище: ровные дорожки, аккуратные невысокие памятники, ухоженность.
Разное отношение к жизни и смерти.
В оглавление
КРАСКИ ИСТОРИИ
1
С любой точки города видно море, виден порт, переливающийся разноцветно на солнце и тройной ряд красивых каменных строений, сквозь огромные арки которых проплывают суда.
Медиатории украшены славными статуями, и мудрецы, сутками погружённые в себя, парят над полом.
Библиотеки, где в мудрой тишине хранятся вечные свитки…
Какие у нас поэты!
И плывут и плывут корабли…
Наш остров будет выдернут с нежным, жизнь питающим корнем, но никто не знает об этом – ни философ, задумавшийся в книжной лавке, ни загулявший в харчевне поэт, ни женщина на балконе, ни я – аскет, слагающий эти строки…
2
Кресты трепыхались на флагах;
Ветер, менявший конфигурацию ткани, был резок порой.
Шли и шли…Мелькали селенья, леса, дороги; ночью костры метались рыжими хвостами. Шли и шли; Константинополь восстал однажды утром в грандиозной пышности тысяч куполов и могучих стен…
Я не помню, что было дальше, я, возвращающийся домой, игравший в шахматы со смертью, нагруженный плачевным опытом и кажется всё же живой…
3
Пахавший землю видел летящих людей; он видел, как один из них, издавший громкий, режущий воздух крик, стал падать, и падал и падал, пока не исчез в зеленоватой воде…
Человекобык в это время, уставший от собственного аппетита, от своей двойной кровожадной сущности, жадно ждал избавителя с обоюдоострым мечём…
А Геркулес пирует у Адмета, не зная о горе, постигшем друга…
4
Тяжело ли тебе быть иезуитом?
Аскет с суровым лицом – Лойола – три дня работает мальчиком при кухне.
Сложные шифры секретных бумаг – но это много после, когда основатель ордена уже уйдёт.
Закорючки истории.
Пышность Ватикана.
Лабиринты моих прошлых жизней, мерцающих в тишине одиночества.
5
Ходили слухи, что землетрясение – гнев Посейдона – уничтожило колоссальную статую. Купец Стафир, бывавший по торговым делам в разных концах земли, вспоминал, как у ног Гелиоса – этого колосса при входе в порт, играли мальчишки, и каждый был меньше одного пальца статуи…
Царица любуется ярусами садов – текущих, играющих зелёным златом и богатством цветов – драгоценных каменьев; а Мавзол ежедневно бывает на строительстве собственной усыпальницы.
Герострат, изъеденный тщеславьем, уже готов нести смертный огонь; а статуя Зевса медленно одевается усильями мудрых мастеров в панцирь из слоновой кости.
И где-то растут – неспешно, трудно – гигантские усыпальницы таинственных царей.
В оглавление
ГОЛУБИНАЯ МУЗЫКА ДЕТСТВА
Дом был длинный, высокий, старый, и пять его этажей не уступили бы и семи в современном исполнении…
Снизу обмётанный пепельной пылью, был жёлто-розов вообще, тускло мерцал окнами, охотно принимал голубей на длинные строчки кирпичных карнизов. Кто разберёт голубиную музыку?
Долго, свернув с улицы, оживлённой весьма, можно было идти вдоль стены дома, представляя старинную какую-то, патиной подёрнутую жизнь. Гораздо более низкие строения тянулись по левую руку, потом появлялся миниатюрный, аккуратный сквер, где на детской площадке взгляд находил привычный набор малолетних удовольствий. Качели, однако, понуро висели без движения.
Окна первого этажа низки, как правило забраны тесными белыми решётками, а арка темна и таинственна.
Старая сморщенная болгарка Мария Дмитриевна жила когда-то на третьем этаже, а дядя Костя – часовщик – на втором. Ребёнок протискивался в его дверь с вопросительным писком: Мозя? – и, получив утвердительный ответ, устремлялся к ящику, наполненному блёсткими механизмами. Былое часов представало в стальной наготе. А у болгарки поражала пёстрая, пышущая цветовым многообразием ширма, и радовал густокарминный, крепкозаваренный чай.
Дом коммуналок, сыто и мощно хранящий бессчётную сумму жизней, экзистенциальных единиц.
Кухни дома! Огромно-потолочные, с белыми колонками, чьи пасти пугают синевой огненных зубов. Столы и тумбочки, обитые коричневым или светлым пластиком. Машка, тихая возрастная алкоголичка, протягивает ребёнку шоколадную конфету.
Серая зимняя вата между окон, и вспученный паркет коридора. Стержневая мощь высокоступенчатых лестниц, чья пыль хранит шаги стёршихся поколений. Квадратная шахта грохочущего лифта. Бальзамины, герани, кактусы на всех подоконниках, и…скоро придёт с работы отец, не спеша разденется в коридоре, спросит ребёнка: Ну, как дела?
Дом, дом, дом…
Голубиная музыка детства.
В оглавление
ЧЕЛОВЕК И ДОМ
Пожилой, лысеющий человек возвращается домой. Он идёт вдоль длинного-длинного жёлтого, понизу пыльного дома. Дом глядит на него бессчётными окнами. Дом многолик. У человека, идущего вдоль дома, только одно лицо – усталое, исписанное возрастом, грустное. Дома его ждёт сын, и это вносит осмысленность в существование человека, несущего портфель, набитый бумагами. Жена?..нет, но сын – это свет. Дом смотрит равнодушно на человека, несущего…и так далее кругами по воде, утопая в подробностях описаний.
Проза не любит дисциплины.
Дом равнодушен, как воздух, как время…
В оглавление
ПРОПАВШИЕ ДЕТИ
-Гляди, - жарко и восторженно выдохнул бутуз, отводя тугую ветку – на поляне царил огромный, опятами усеянный пень. – Не подходи! – прошептала сестрёнка, но бутуз уже устремился к этому царю, уже перебирал, ломая тонкие нежные ножки грибное богатство. – Как мы назад пойдём? – волновалась сестрёнка. Бутуз, набивая карманы курточки, пробасил – Пойдём.
На поляне, в машине, будто вдвинутой в осенний лес ящиком шкапа рыдала женщина: Я задремала на чуть, на полчаса, где же они? Где наши дети? – Мужчина успокаивал её: Будь туту. Они не могли далеко забраться. – Зачем мне быть тут? – Вдруг они сами сейчас вернутся? – И он уже шагал в лесную глушь, выкрикивая их имена, но лес, пугая эхом, прятал детей.
Вот они – дети, бредут по неведомому просеку, бредут, чуть пошатываясь, поддерживая друг друга, им страшно; вот – разбитый остов старого грузовика, дети забираются в кабину – руля нет, из панели управления торчат разные проводки. Дети прижимаются друг к другу и начинают дремать, и видится им отец, идущий к ним, большой и тёплый, несущий еду, отец – продирающийся на самом деле сквозь лес в другом направлении…
В оглавление
ЛАВКА СТАРЬЁВЩИКА
Лавка старьёвщика предлагает потрёпанные золотые карты. Сражение при Фермопилах? Пожалуйста. Ржавые наконечники стрел.
Какие-то свитки, густо испещрённые значками чьих-то жизней.
Или свитки, свешивающиеся с полок, как языки.
История – лавка старьёвщика.
В оглавление
ДЕТСКИЙ САД
Помнится что-то от детского сада?
Ленивые тени в песочнице, и большой деревянный паровоз, наполовину зарытый в песок. Узор ковра – узор близок и дан сквозь слёзы: опыт – обида. Узкие вертикальные шкафчики, хранящие вещи детей.
Где теперь всё это?
Будто пальцами касаешься клавиш, а звука нет…
В оглавление
ОЩУЩЕНИЕ ОСЕНИ
Ощущение осени сходилось с огоньками такси, с нежными городскими дождями, охотно видоизменявшими барокко листвы, с широкими окнами кафе, где за уютными столиками пили кофе с коньяком. Мечтать о любви было занятней, чем завести роман – банальность последнего свела бы на нет роскошное ощущение одиночества, сквозное чувство бесприютности, и нечто юношеское, что отзывалось в душе полуоторванным от забора железным листом…
В оглавление
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Вход в кинотеатр со двора – уютного московского дворика, где барокко листвы чудесно, а смуглые охапки у парабрика шуршат как-то особенно мило.
В кино – от нечего делать – нечто американское, с действием, стрельбой, ибо осенняя хмарь уже отметила душу, и были грустно-свинцовые серые дожди, и сумерки теперь ранние, и город течёт, переливается огнями.
1988 год.
Видимо, тот раз был последним, когда я пошёл в кино.
В оглавление
МАКЕТ
Маленькая, под стеклом…крошечные молоточки, колбочки, тигли. Огонь из золочённой фольги.
В стеклянной коробке макет лаборатории Ломоносова в музее…Историческом, наверное. Ребёнок глядит и глядит, проедает глазами стекло, будто хочет проникнуть в сердце тайны.
В оглавление
ТОВАРНЫЙ РАЙ
Товарный рай распустился махровым цветом – увы, далёким от сквозящей, стрельчатой светописи нежных игольчатых
звёзд. Коралловые астры абсурда сколь приятны для глаз?
Лабиринты супермаркетов, предлагающие сады товаров;
долгие, с тщательным выбором сопряжённые, блуждания
людских толп; повороты, сулящие новое изобилие даров…
Мир, погружаемый в расплавленный воск материальности;
густая горячая масса, заливающая пространство душ.
Жизнь невозможна без потребления, но потребленье, выходящее за пределы потребностей, обессмысливает жизнь.
Шулерский шик витрин, псевдоценность рекламных огней,
лейблы и бренды – иные как затейливые символические письмена…
И некто, потерянный от изобилье всего, бредущий в сумерках под дождём, бормочущий вряд ли кому нужные строфы и строчки…
В оглавление
ДОЖДЬ В ПЕТЕРБУРГЕ
Дождевая мелкая пыль – сколь? не знаешь – преобразующая пространство.
Исаакий не менее мрачен в серебряном лёгком коконе,
придающим ему, впрочем, дополнительную таинственность,
если не сообщающим новое измерение…
А мостовая блестит огромной длинной рыбой, только что
вытащенной из воды.
Тонут ли капли в Неве?
Волглость петербургских переулков отдаёт ( совершенно
нежданно причём) грустным уютом ещё неведомой вам гармонии.
Дремлющие массивы дворцов.
Могучие торцы реальности.
И реющий, волшебно распадающийся на тысячи бликов,
пульсирующий туго и мерно мир площадей и гранитных набережных…
В оглавление
ПАМЯТИ И. КАЛУГИНА
очерк
Маятник вкусовых предпочтений публики запущен смесью легкомыслия и желания развлекаться. По банальному стечению многих обстоятельств поэт, если раздумья его серьёзны, а цель - не самореклама и скандал, но следованье истине едва ли попадёт в амплитуду подобного маятника. То, что это случается иногда следствие посторонних явлений - изгнания, травли, государственной обструкции и проч., но никак не желания публики думать, чувствовать и сопереживать.
И вот поэт Игорь Калугин, чья поэзия взрывается золотым, цветным, пёстрым фейерверком, уходит в тень смерти, не снискав славы. Мысли о несправедливости беспокоят сознание читавшего и воспринимавшего искромётную явь его стихов. Но...что такое литературная несправедливость в сравненье с миллионами обездоленных, миллионами вообще безграмотных - им-то зачем стихи?
И что вообще за ценность представляют собой эти рифмованные строчки, если у нас 25 тыщ людей, претендующих на звание поэта? Думается, в этом корень зла, ибо поэзия, призванная создавать незримый физическим оком защитный слой человечеству, уничтожена тыщами крошечных способностей вкупе с мощными челюстями и сильными локтями, позволяющими прорваться в печать; ибо мысль как таковая изгнана из поэзии, а игра или псевдопатриотические берёзовые стоны, заменяют истинное зерно - а вернее: иррациональные золотые зёрна, из каких и должен возникнуть прозрачный защитный шатёр.
И вот Игорь Калугин не услышан, невостребованными остались ум и талант, созидавшие красоту,
ухает в небытие духовная кропотливая работа...и - на что же остаётся уповать?
На цветенье небесного сада, где ждут поэта с его песнями, ненужными земле?
В оглавление
Александр Балтин
Александр Балтин – член Союза писателей Москвы, автор 18-ти поэтических книг, свыше 220 публикаций в 70 изданиях России, Украины, Беларуси, Италии, Польши, США, лауреат международных поэтических конкурсов, стихи переведены на итальянский и польский языки.
Уже опубликовано:
- Клиническая смерть
` - Помню всех...
- Бабочка и смерть
- Рост зерна
- МЕДЕЯ
- ПЕРЕЧИТЫВАЯ 'ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ'
- Наше прошлое: детские считалки
- Профили на монетах
- Нагорная проповедь
- Тридцатилетняя война
- Стихотворения в прозе
- ВОЛШЕБНЫЙ МОЙ КИНЕМАТОГРАФ
- Маленькая книга четверостиший
- Ещё четверостишия
- ОТКРЫТКИ С ВИДАМИ ГОРОДОВ
- Стигматы
- МАЛЕНЬКАЯ КНИЖКА О КОТАХ И КОШКАХ
- ЕЩЁ ОДНА МАЛЕНЬКАЯ КНИЖКА О КОТАХ И КОШКАХ
- НОВЫЙ ЧИЧИКОВ
- КАЛУЖСКАЯ КНИЖЕЧКА
В оглавление
(: 0)
Дата публикации: 10.10.2008 18:49:40
[Другие статьи раздела "Балтин Александр"] [Свежий номер] [Архив] [Форум]
|
