Публикуется в рамках обмена мнениями участников семинаров Свободного университета газеты <Русская мысль>


[1] Славянофильство и западничество - романтическое восприятие Запада и России

Когда говорят о тенденциях, определявших духовное, политическое и общественное самодвижение русской культуры и даже русской государственности, обычно вспоминают славянофилов и западников. В конечном счете к ним, как правило, редуцируются и все другие движения русской общественной жизни. Обыденное сознание, которое характерно и для большинства исследований, всегда выбирает ту или иную сторону развернувшейся драмы идейного противостояния. Вместе с тем многие русские мыслители видели в позициях этих антагонистов больше сходства, нежели различия. Достаточно вспомнить слова Герцена о славянофильстве и западничестве как двуликом Янусе с единым сердцем. Вообще-то в кризисные исторические минуты многим приходит идея о нахождении синтеза двух течений. Однако и синтез, и единство и без того были. Их нетрудно указать. Поиск уже имеющегося и, так сказать, преднайденного единства вряд ли плодотворен. Как показывает исторический опыт, близость <вестернизаторов> и <самобытников> была более глубинной, чем казалось даже Герцену, и приводила к катастрофическим последствиям, рождая особый тип личности - <личности вопреки>, отрицавшей как подзаконные общественные институты, так и самое себя. Так, скажем, в деяниях Ленина можно углядеть одновременно черты крайнего западника (ненависть к православию, к русской обломовщине и т.п.) и крайнего националиста (перенос столицы в Москву, объявление сущностным врагом России буржуазного Запада и т.п.).

В чём же дело? Как это произошло? Каковы метафизические, историософские и культурные предпосылки такого социокультурного оборотничества? И кто противостоял в русской культуре этому парадоксальному единству антагонистов?

Очевидно в самом раскладе общественных сил дореволюционной России стоит сегодня увидеть те образования, тот тип людей, которые смогли уйти от бесконечных споров и заняться творчеством культуры, реальной практической работой. А также понять предпосылки и причины антиевропейского синтеза славянофильства и западничества, приведшего к большевизму.

Если кратко определить эти причины, то это не просто любовь к Родине, а уверенность, что Россия полностью противоположна Европе. Вспомним, что и славянофилы, и западники начинали свое вхождение в интеллектуальное пространство с усвоения западноевропейских теорий, более того - с идеализации Запада. Классическим образом это ощущение выражено в часто цитируемых словах А. С. Хомякова о <дальнем Западе, стране святых чудес>. Всё, что создано на Западе, имеет общечеловечский характер - такова исходная посылка обоих течений. Скажем, Н. М. Карамзин, начинавший как европеист и западник, писавший <Записки русского путешественника> как свидетельство очевидца о сакральном чудо-месте, где цветут <духовность> и <гуманизм> (слово, им введённое в русский язык), усвоивший на Западе идею историзма и применивший её в создании своего великого труда (<История государства Российского>), а затем пришедший в конце жизни к отрицанию петровских реформ и испугу перед катаклизмами современной Европы (Французская революция), так формулировал ощущение европейски образованного русского перед Западом: <Всё народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно и для русских, и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то моё, ибо я человек>.

Здесь очевидна почти слепая вера в Западную Европу. Тем сильнее наступило разочарование. Ужаснувшийся бесчеловечностью Французской революции, Карамзин начал искать возможность гуманизма в просвещённом российском самодержавии. Почти такая же эволюция у Герцена: потрясённый поражением европейских революций, а затем неидеальностью европейского быта, он увидел основу будущей цивилизации в русском крестьянском быту.

От идеализации Запада славянофилы и многие западники пришли к идеализации России, объясняя её грядущее величие тем, что Россия исполнит высшие идеи Европы, что не случайно славянский элемент и есть подлинная почва Европы (А. С. Хомяков). Даже англичан этот ведущий теоретик славянофильства называл в духе своей фантастической этимологии угличанами. Эта идеализация родной страны была результатом выучки славянофилов у западноевропейских романтиков: <По своей природе классическое славянофильство - одно из течений европейского романтизма - порождено страстным порывом <найти себя>. Такая постановка вопроса уже подразумевала исходную потерю себя, потерю связи с народом и его глубинной культурой, тем что ещё предстоит обрести и положить во главу угла> (Ю. Лотман).

И славянофилы, и западники испугались реальных бед и противоречий современного им Запада. Путь Европы показался им сомнительным, проблематичным, не дающим гарантированного вхождения в <царство правды и счастья>. От идеализации европейского мира они пришли к идеализации себя как носителей и, главное, осуществителей высшей идеи, до которой додумался Запад, - социализма и прочего революционаризма (тут можно назвать и Герцена, и Бакунина, и Огарёва).



[2] Русский европеизм: от романтизма к реализму

Антитезой этой романтической (славянофильской и западнической) идеализации социального развития человечества нужно назвать тот реалистический и исторический взгляд на судьбу России и Запада, которому была важнее живая действительность, а не утопические упования на возможность существования где-то некоего идеального мироустройства. Выразили этот взгляд те, кого я бы назвал <русскими европейцами>, которые знали себя, исходили из своих потребностей, из реальных нужд народа. Термин этот придуман ещё в прошлом веке, но относили его, как правило, к русским западникам. Едва ли не первым его употребил А. И. Герцен, противопоставляя <московский панславизм> и <русский европеизм>. Достоевский, правда, и тех, и других считал порождением беспочвенности русского барства. Однако, поскольку своими главными противниками он считал всё-таки западников, термин этот он отнёс вроде бы к ним.

В романе <Подросток> нарисован потрясающий образ Версилова, русского европейца, как его понимал писатель, а именно: человека, уверенного, что он уловил суть европейской культуры, европейского духа в его целостности, в его сути, не как частную идею входящих в Европу стран (французскую, немецкую или британскую идею), а как идею всеевропейскую, объединяющую всю Европу. В этой претензии на всеобъемлемость, на понимание центра Европы - и величие этого русского европейца, этого гражданина мира (по Петрарке), и его слабость, некая условность, фантазм его европеизма, ибо подлинный европеизм произрастает изнутри своей культуры - но в процессе преодоления и переосмысления, одухотворения и пресуществления её почвенных основ. Такими были основатели великих европейских культур - Данте и Сервантес, Рабле и Шекспир, Гёте и Пушкин.

Не сумевший преодолеть свою <почву>, а потому беспочвенный русский европеец был типичен для барско-интеллигентской массы, не ощутившей ещё ценности своего личного бытия - основы европейского мирочувствия. Остаются упоительные идеи, которые тешат самолюбие <русского европейца>: <Нас таких в России, может быть, около тысячи человек; действительно, может быть, не больше, но ведь этого очень довольно, чтобы не умирать идее. Мы - носители идеи, мой милый!>. Что же это за идея? <Тогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола. Я не про войну лишь одну говорю и не про Тюильри; я и без того знал, что всё прейдет, весь лик европейского старого мира - рано ли, поздно ли; но я, как русский европеец (курсив мой. - В.К.), не мог допустить того. <...> Как носитель высшей русской культурной мысли, я не мог допустить того, ибо высшая русская мысль есть всепримирение идей. И кто бы мог понять тогда такую мысль во всём мире: я скитался один. Не про себя лично я говорю - я про русскую мысль говорю. Там была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем. <...> Тогда во всей Европе не было ни одного европейца! Только я один, <...> как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не про себя говорю - я про всю русскую мысль говорю>.


Усадьба Архангельское. Библиотека. Восковая фигура

Но изображен в данном случае не русский европеец, а русский западник, разочарованный в том, что на реальном Западе он увидел в массе его обитателей не Фемистокла и Алкивиада, не Франциска Ассизского и Лойолу, не Вольтера и Шеллинга, не Шекспира и Бэкона, а обычных мелких буржуа, хитрых и корыстных католических священников, прямолинейных и туповатых протестантских пасторов; к тому же и политическое устройство оказалось несформированным, потрясаемым бунтами, а общество раздираемо жестокими социальными и классовыми противоречиями...

Таким образом, романтический идеал рухнул перед суровой реальностью, а стало быть, для психологического и идейного самоспасения русскому западнику надо было признать себя не просто наследником высших идей Европы, а наиболее верным их выразителем. Но одному их осуществить нельзя. Значит, необходимо в русском народе поискать возможностей утверждения социалистических идеалов - общинности, равенства, братства. На этой идее вырастает в России революционное народничество. Здесь, по справедливому замечанию Г. В. Плеханова, произошло очевидное сращение западничества и славянофильства. А уж из радикальных народнических конструкций Ткачева и Нечаева вырастал ленинский тоталитаризм.



[3] Отказ от европеизма - путь за пределы истории

Европейский частный интерес казался враждебным идее братства (хотя забывали, откуда взялась на Руси эта идея, - из европейской религии, т. е. христианства), не учитывали, что именно частный интерес предполагает в конечном счёте, чтобы всем жилось лучше (<разумный эгоизм>, гениально угаданный Н. Г. Чернышевским). И не только в частном быту, но и в общеевропейском развитии государств (что не исключало войн и прочее). Европе самой было выгодно просвещение, развитие, европеизация и, как следствие, политическая предсказуемость и стабильность северо-восточного соседа для стабильности научно-технического и гуманитарного прогресса во всей системе европейских государств. Сошлюсь на рассуждение Г. Г. Шпета: , они жестоко платились за <рушение> веры православной. Уделом культурных усилий и тех и других одинаково было ничтожество. Народ русский охранял своё невежество за непроницаемой бронёю и умел заставить молчать мечтателей>.

В результате всё же многое было усвоено. Однако невежественное отрицание бывших своих учителей, что Пушкину казалось проявлением дикости, привело к своего рода национальному самодовольству. Найдя, что учитель несовершенен, почему-то автоматически желаемым совершенством награждали себя. Чернышевский так иронизировал над славянофильско-западническим самохвальством: <Будем желать того, чтобы пришлось нам когда-нибудь трудиться вместе с другими, наравне с другими над приобретением новых благ: не будем, ничего ещё не сделавши, самохвально кричать: эх вы, дрянь и гниль! - а вот мы так будем молодцы!>.

Европу - как то, что неминуемо будет превзойдено Россией - отрицали практически все направления (от левых радикалов до радикалов-консерваторов, вроде Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева). При этом, в реальной жизни для себя предпочитали европейский стиль и тип существования. Тютчев, писавший об <особенной стати> России, восхищавшийся родным краем <долготерпенья>, половину жизни прожил в Западной Европе. И не случайно ему принадлежит характерная фраза: <У меня не тоска по родине, а тоска по чужбине>. Стоит добавить, что он же называл Россию <краем, безлюдным, безымянным>, <незамеченной землёю> (<Русской женщине>), страной, где <человек лишь снится сам себе> (<На возвратном пути>). Проговорки символические и многозначительные!

Забывали только, что, вычёркивая Россию из современного ей европейского процесса, по сути дела вычеркивали её из истории, которая есть порождение европейской цивилизации. А в результате надо было или гордиться этим обстоятельством, или страдать от оного. В советское время гордились. Сегодня желающие вернуться в историческое бытие уже не верят, что это возможно совершить вместе с Россией: художники стараются свои картины продавать на Запад, интеллектуалы - самые знаменитые и не очень - уезжают преподавать свои идеи в Западную Европу или США, спортсмены ищут там должной оценки своих талантов, не говоря уже о технической интеллигенции, которая понимает, что должная оценка её труда возможна только по западноевропейским расценкам. Позиция <мы - не Европа>, как показал опыт, чревата стагнацией культуры, развитием комплексов национализма и фашизма и т. п. Почему? Потому что мы во всём равняемся с Европой, в отличие от Китая, Персии, Индии и т. д. Те - самодостаточны, мы же чувствуем свою генетическую связь с европейской культурой. Даже в ситуации столетней давности - присваивая социалистические идеи - мы соревновались не с Азией, а с Европой, меряясь значительностью и глубиной с западными движениями.

Не случайно в романе Достоевского постоянно подчёркивается, что дело не в Версилове-персонаже, а в принципиальной установке русской мысли - стать центром и выразителем самого духа Европы, её квинтэссенции. За этой установкой - отказ от христанского понимания равноправия культур и языческое неверие в исторический процесс, непонимание сложности европейского пути, катастрофизм сознания. При малейшем неисполнении наших преувеличенных, фанатичных верований, мы опускаем руки и разуверяемся. А тогда начинаем мечтать о том, что сами станем <страной святых чудес> (<Святой Русью>), исполним то, что у Запада не получилось. Но когда, прокляв Запад и отказавшись от западного принципа личности, мы пытаемся присвоить хоть одну из европейских идей, она тут же теряет свою европейскую сущность. Таков феномен ленинско-сталинского марксизма, втянувшего Россию в конфронтацию с Западом. Об этом почти сразу после Октября писали русские эмигранты: <Ленин, сочетав Маркса с Бакуниным, в лице большевизма создал особый вид антиевропейского марксизма (курсив мой. - В.К.): противопоставление правды <пролетарской> России злу и разложению <буржуазной> Европы есть возрождение <...> старого националистического отталкивания от Запада> (С. Франк).



[4] Европеизм как преодоление националистического почвенничества

Меж тем подлинный европеизм рождается из преодолении националистической закрытости каждой данной культуры. Первый шаг к этому был сделан в маленькой провинции Римской империи, родившей идеологию христианства, для которой не было ни эллина, ни иудея. И далее христианство стало основой расширявшейся европейской ойкумены, границы которой дошли вначале до Рейна, а потом и до Урала. Один из персонажей знаменитых <Трёх разговоров> В. С. Соловьёва (Политик) рассуждает следующим образом: <Что такое русские - в грамматическом смысле? Имя прилагательное. Ну, а к какому же существительному это прилагательное относится? <...> Настоящее существительное к прилагательному русский есть европеец. Мы - русские европейцы, как есть европейцы английские, французские, немецкие. <...> Сначала были только греческие, потом римские европейцы, затем явились всякие другие, сначала на Западе, потом и на Востоке, явились русские европейцы, там за океаном - европейцы американские, теперь должны появиться турецкие, персидские, индийские, японские, даже, может быть, китайские. Европеец - это понятие с определённым содержанием и с расширяющимся объёмом>. Соловьёв далее показывает, что оптимистическая вера Политика в прогресс проблематична, что прежде случится мировая катастрофа, пришествие Антихриста, но в апокалиптическую эпоху противостояния Антихристу сольются, наконец, три конфессии - католицизм, протестантизм и православие - в единое и могучее христианство. По Соловьёву, быть русским европейцем, не приняв всей глубины христианской религии, невозможно. Чтобы Европа стала неким целым, а Россия - законной частью Европы, необходимо единение её ныне разорванной религиозной основы - христианства.

В этом глубоком историческом понимании развития европейской идеи Соловьёв, конечно, был прав. Ибо даже в лучших наших исследованиях русский европеизм оценивают не исторически, а географически - как духовное порождение страны, расположенной между Западом и Востоком, Европой и Азией, соединившей в себе небольшую европейски цивилизованную часть и бескрайнюю дикую Сибирь. Между тем, если говорить о генезисе российского государства (о Новгородско-Киевской Руси), то это было европейское по типу образование соединённых феодальными и княжескими родами городов-полугосударств. Затем эта европейская структура (Древняя Русь) перенесла, после трёх веков христианского развития, удар, типологически сходный с ударом, разрушившим Римскую империю и античный мир в IV-V вв. О сходстве варварского нашествия на Рим и татаро-монгольского нашествия писал ещё Карамзин. И это был не разрыв между Европой и Азией, а поглощение части Европы степной Азией. Присоединение же бескрайних сибирских пространств случилось много позже, после освобождения от ига, когда Московская Русь пыталась возобновить контакты с Западной Европой, отстаивая своё место среди европейских государств. Разумеется, цивилизация и освоение огромных пространств Сибири замедляла этот возврат. Именно Сибирь придала русскому самодержавию облик двуликого Януса, на одном лице которого, по наблюдению де Кюстина, было написано <европейская цивилизация>, зато на другом - слова <гнёт>, <ссылка>, <подавление> или заменяющее их слово <Сибирь>. Но это не исключало того обстоятельства, что в Сибири Россия выступала как европеизирующая сила.


Лист из альбома с видами усадьбы Марфино (1840-е гг.)

Это была на самом деле та реальность, которую должны были принять как своё наследство русские, желавшие быть европейцами - не удрав из России, а вместе с ней. Этот подход требовал не сарказма, не романтической иронии, не отрицания и тем более не романтического восторга (<Умом Россию не понять>), а просветления исходной темноты человеческого бытия - в любой культуре. Романтику легко было любить Русь то благословлённую <в рабском виде Царем Небесным> (Тютчев), то в облике <социального революционера-разбойника> - Пугачева-Разина (Бакунин, Герцен, Лавров), то в образе мужика Марея, утешающего дворянского дитятю (Достоевский), тем самым оставаясь в привычной сфере идеализации. Но настоящему русскому европейцу надо было видеть окружающее реально и думать - без иллюзий.



[5] Русские европейцы: их место в русской культуре

Начиная с реформ Петра Великого, такие люди появляются. Это и <птенцы гнезда Петрова>, и <екатериненские орлы>, и, наконец, Пушкин - самый главный результат петровских преобразований. Сошлюсь ещё раз на многосложного и многосмысленного Достоевского: <Не было бы Пушкина, не определилось бы, может быть, с такою неколебимою силой <...> наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов> (курсив мой. - В.К.). Русские европейцы - это те, кто видел, что и Европе пришлось пережить чудовищные катастрофы: и бунты (Уота Тайлера, Жакерию, Томаса Мюнцера), и войны (столетнюю, тридцатилетнюю и т. п.), и чумные эпидемии, и злодеяния сильных мира сего, и нищету народа, и закономерные ужасы революций, и продажность церкви, и жестокое, подчас кровавое противоборство реформаторских течений; что и поныне Европа раздираема социальными противоречиями, что она не претендует на окончательное решение вопросов; но, однако, важнейшая, пусть даже единственная её заслуга в том, что она каждый раз пытается их решать, не закрывая на них глаза.

Скажем, наши националисты саркастически восклицали, что Запад-де ищет общинности, пытается противостоять индивидуализму, а у нас община - основа жизни. На это русский европеец К. Д. Кавелин отвечал: <Нам не следует, как делали до сих пор, брать из Европы готовые результаты её мышления, а надо создать у себя такое же отношение к знанию, к науке, какое существует там. <...> Для этого нам надо прежде всего критически взглянуть на результаты европейской мысли, доискаться до её предпосылок, всюду подразумеваемых, но нигде не выраженных. В них скрыта живая связь теоретических задач и практических потребностей. <...> Вынуждены будем, по примеру европейцев, вдуматься в источники зла, которое нас гложет. Тогда нетрудно будет указать и на средства, как его устранить или ослабить. Такой путь будет европейским, и только когда мы на него ступим, зародится и у нас европейская наука; с тем вместе выводы знания перестанут у нас быть такими безрезультатными, как теперь, а свяжутся, как в Европе, с решением важнейших наших вопросов. Очень вероятно, что выводы эти будут иные, чем те, до каких додумалась Европа; но, несмотря на то, знание, наука будут у нас тогда несравненно более европейскими, чем теперь, когда мы без критики принимаем результаты исследований, сделанных в Европе. Предвидеть у нас другие выводы можно потому, что условия жизни и развития в Европе и у нас совсем иные. Там до совершенства выработана теория общего, отвлечённого, потому что оно было слабо и требовало поддержки; наше больное место - пассивность, стертость нравственной личности. Поэтому нам предстоит выработать теорию личного, индивидуального, личной самодеятельности> (курсив мой. - В.К.).

И потихоньку такая личность в России укреплялась. Её надо чётко отличать от русских скитальцев-псевдоевропейцев, описанных Достоевским, и их реальных прототипов - Бакунина, Герцена и других, сначала ужасавшихся российской жизни, считавших, что хуже жизни не бывает, особенно на фоне сакрального европейскогого пространства, а затем разочаровавшихся в способности Европы жить по идеалу, каковую они полагали безусловной для жизни в сакральном чудо-месте. Романтическому идеализму была противопоставлена идея возврата в реальную Европу: от преобразований Петра I до <теории малых дел>, возникшей на рубеже веков.

Хочется привести в связи с последним явлением размышление современного философа: <То, что на Западе родилось под именем <этики призвания>, выношенной в лоне пуританской <мирской аскезы>, у нас в России получило название <философии малых дел>. <...> Земская <философия малых дел> - это стратегия автономной, компетентной, аскетически упорной работы> (Эрих Соловьёв). В этой тенденции очевидна патриотическая опора на собственные силы, но не с тем, чтобы противопоставить Европе некий <третий путь> (ведущий к <Третьему Риму>, <Третьему Райху>, третьему миру, т. е. за пределы истории), а чтобы кропотливым трудом проложить свой путь в Европу.

Русские европейцы понимали, что Европа - <вещь реальная>, живущая не чудесным образом, а трудом, неустанными усилиями, что, только преодолевая свои недостатки и слабости, борясь сама с собой, она чего-то достигает. Любя Европу, они отнюдь её не сакрализировали, как, впрочем, и своё отечество, а потому, не умиляясь рабской безропотности и долготерпению русского народа, верили, что и Россия способна включиться в этот процесс самопреодоления и самосовершенствования. И таких людей было немало, перечислим наугад: Петр Великий, М. В. Ломоносов, Н. М. Карамзин, А. С. Пушкин, А. С. Хомяков, И. В. Киреевский (издававший, кстати, журнал <Европеец>), М. Ю. Лермонтов, Н. И. Лобачевский, А. К. Толстой, И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, Н. Г. Чернышевский, К. Д. Кавелин, В. О. Ключевский, С. М. Соловьев, В. С. Соловьев, И. И. Мечников, Д. И. Менделеев, А. П. Чехов, И. А. Бунин, П. А. Столыпин, Г. В. Плеханов, П. Б. Струве, Е. Н. Трубецкой, И. П. Павлов, П. Н. Милюков, В. И. Вернадский, Ф. А. Степун и другие. Все они остро чувствовали свою духовную взаимосвязь и преемственность. Стоит напомнить малоизвестный факт, что Чехов поставил в родном Таганроге памятник Петру Великому (работы скульптора М. М. Антокольского). Эти люди, как мы видим, составляют честь, славу и духовный фундамент русской культуры.



[6] Надо ли русским европейцам бежать из России?

Последние года два у нас стали твердить о <не-европейской карме> России. Мол, чего не дано этой стране, того уж не дано... Мол, место Европы уже занято самой Европой (А. Зиновьев). Но почему-то не думают о <не-европейской карме> западной Европы, которая всё никак не может стать Европой, отвечающей в полной мере декларированным ею ценностям. Почему не думают об этом? Повторю ещё раз В. С. Соловьева: <Европеец - это понятие с определённым содержанием и с расширяющимся объёмом>. Путь к подлинной европеизации проходят все народы Европы, и везде он сложен, ибо идеально развивающихся общественных структур и состояний не бывает.

Бегущим отсюда можно сказать, что одичавшая, раздираемая на части националистическими и региональными амбициями Россия настигнет своих блудных сынов распадом АЭС или ядерным ударом в любой точке земного шара, что единственная альтернатива мировому катаклизму - идеология русского европеизма. Та идеология, что позволяет критически смотреть и на Россию, и на Запад, ибо обе эти части Европы - родные для русского европейца, а потому он имеет право желать их улучшения. Но эта критика не похожа на ту, с какой <русские патриоты> подходят к Западу, а западные шовинисты - к России, чтобы уничтожить противника. Это - внутренняя самокритика европейской культуры, способствующая тому, чтобы во всём европейском мире можно было существовать нормально. Тогда и сбудется желание одного русского поэта - жить в Европе, не выезжая из России.

Реализм, отказ от идеализации как Запада, так и Востока Европы (включая сюда и Россию), понимание сложностей и жестокостей европейского исторического пути - необходимые предпосылки для формирования чувства личного достоинства, столь значимого для самоощущения русского европейца, являющегося не просто потребителем западных технических усовершенствований (такова позиция варвара), а со-творцом, со-производителем тех ценностей, которые с необходимостью рождаются в лоне личностной европейско-христианской культуры. Становление русского европейца - процесс исторически непростой, как непростым был процесс становления любого (французского, английского, испанского и т.п.) западного европейца.

Владимир Кантор

Москва

"Русская мысль" № 4279 22 июля 1999, № 4280 29 июля 1999 г.