Март 1917 года.
Государь Император Николай II отрекся от престола. Отрекся за себя и за Наследника, положив, таким образом, конец вековой наследственной традиции. Никакой закон о престолонаследии не предусматривал такого акта при жизни Императора.
Страна оказалась без ориентиров.
После отречения Государя в стране воцарился беспорядок, который перешел в гражданскую войну. С одной стороны выступили в рядах Белой армии защитники прежнего порядка и монархии, которой уже не было, а с другой – оплот сторонников беспорядка и революции в рядах Красной армии.
После трех лет беспощадной войны Белая армия отступила и попала в окружение на Крымском полуострове. Она была вынуждена или сдаться на милость победителей, или покинуть Родину, расстаться со всем тем, что было мило и дорого, и очутиться в изгнании. На милость победителей никто не рассчитывал, ибо знал, что не будет ни милости, ни пощады, а будет верная смерть.
Выбора не было.
Апрель 1920 года.
Генерал Деникин ушел с поста Главнокомандующего Белой армии, и его заменил генерал Врангель. Правительство Англии передало ноту Главнокомандующему, в которой оно предлагало прекратить воевать против Красной армии. Если это предложение будет принято, то Англия предлагала вступить в переговоры с большевиками, чтобы добиться амнистии для Белой армии и для населения Крыма; кроме того, Англия, в таком случае, будет готова принять Главнокомандующего Белой армией и его непосредственных сотрудников. В случае отказа прекратить войну против Красной армии, Англия прекратит оказывать материальную поддержку Белой армии.
Генерал Врангель ответил, что переговоры с большевиками об амнистии являются унизительными, следовательно, неприемлемыми, и предложил Англии предоставить убежище для всей Белой армии, во главе с Главнокомандующим.
Ллойд Джордж, председатель Совета министров, ответил генералу Врангелю, что он не может принять его предложение и прекращает материальную поддержку!* (* Будучи еще подростком, я многократно слышал, что англичане поставляли пушки одним, а снаряды к ним – другим! И прибавлялось, что у англичан нет ни друзей, ни врагов, а только интересы!)
В конце октября 1920 г. армада из 126 кораблей разного тоннажа, от больших пассажирских до барж включительно, на которых погрузилось 136.000 человек военных и штатских, покинула Крым и направилась к Босфорскому проливу!
Пока корабли стояли на рейде перед Константинополем, генерал Врангель вел переговоры с союзниками и, в частности, с представителем Франции, которого союзники уполномочили принять солдат Белой Армии, ставших беженцами.
После долгих и трудных переговоров было решено, что часть беженцев будет выгружена в Чаталдже, другая на острове Лемносе, третья на Галлиполийском полуострове, а оставшиеся, вместе с кораблями, будут направлены в Бизерту.
Отведенное на Галлиполийском полуострове место оказалось голой долиной, с небольшой речкой, с низкорослыми кустами роз по ее берегам, которые служили убежищем черепахам и ядовитым змеям. Эта долина получила название «роз и смерти». Разочарование и уныние охватило людей при виде голого, неприязненного поля.
Однако после нескольких недель плавания на перегруженных кораблях, без питьевой воды и без еды, это голое место было лучше, чем смерть, и твердая почва под ногами давала надежду на выживание.
Так началось «галлиполийское сидение».* (* После Второй мировой войны появилось выражение «перемещенные лица». Вне зависимости от их национальности, их направляли в лагеря, которые находились под покровительством международных организаций. В годы галлиполийского сидения ничего подобного не существовало – были беженцы и только!)
На следующий день после высадки (был ноябрь месяц!) французы выдали палатки разных размеров и консервы.
Многие семейные начали устраиваться в землянках.
Постепенно, вопреки трудностям разного рода, жизнь в лагере принимала вид организованного городка.
С первого же дня пребывания в Галлиполи было ясно, что лагерь является временным решением, что наступит момент, когда он будет закрыт, когда прекратится казенное питание и надо будет начать зарабатывать на жизнь.
Каждый должен будет приспособиться к новым условиям жизни, без ремесла, без профессии, не владея чужим языком, в незнакомой, безразличной, а иногда и враждебной обстановке.
Как быть? Как поступать?
Люди выходили из лагеря в поисках хоть какой-либо работы. Им приходилось просить, уговаривать, умолять, чтобы дали любую работу, на любых условиях, лишь бы принести что-нибудь в дом, для семьи!
Нарастающая тревога, связанная с неизвестным будущим создавала ощущение безвыходности, безнадежности, и нервы более слабых сдавали!
Как бороться с отчаянием людей, заброшенных в чужие края?
Для поддержания духа было объявлено, что пребывание в лагере явление временное и через два-три месяца мы вернемся в Россию!
И люди поверили своим вождям, поставили чемоданы в угол, ожидая обещанного скорого отъезда на родину!
Впоследствии выражение «сидение на чемоданах» звучало как ирония, как насмешка над людьми, как оправдание пассивного отношения к событиям!
А тогда, в Галлиполи, речь шла о спасении армии и людей от разложения, от отчаяния, от смерти!
1921год. Судьбе было угодно, чтобы я родился в Турции, на Галлиполийском полуострове. Но где? Одни говорили, что власти небольшого порта Гелиболу предоставили «лагерю в окрестностях» право пользоваться полуразрушенной мечетью, которая, якобы, была оборудована под родильный дом. Другие утверждали, что никакой мечетью лагерь не располагал, и что под родильный дом была отведена часть лазарета.
Мои родители избегали говорить о прошлом, поэтому я не знаю, где я родился. Но во всех официальных документах значится, что я родился в Галлиполи 24.3/6.4 1921г. и являюсь первенцем мужеского рода в Корниловском полку. Это мне давало право на ношение двух крестиков – галлиполийского и корниловского.
Французы постоянно настаивали на том, что лагерь не может существовать вечно и что необходимо найти выход из создавшегося положения. Иными словами, людей надо расселить.
Но куда?
Все это время генерал Врангель вел переговоры со всеми странами, которые могли бы приютить людей и которым необходима рабочая сила.
После долгих и трудных переговоров, небольшие группы отбыли в Южную Америку и в Северную Африку. Западная Европа тоже приняла какое-то количество беженцев. Но основная масса была принята Югославией и Болгарией.
Прибывшие из Галлиполи корабли стали на рейд перед Варной и Бургасом, в ожидании конца карантина. Болгарские власти снабжали водой и продовольствием. Комендант порта потребовал сдачи оружия до спуска на землю.
Выгрузившиеся части были направлены в пустующие казармы в окрестностях больших городов. (по Нёйискому мирному договору 1919 г. численность болгарской армии была ограничена 20000 человек).
Политическая обстановка в стране была неблагоприятной для русских беженцев-антикоммунистов. В те годы Председателем правительства был Александр Стамболийский, антимонархист и ярый поклонник Москвы.
В июне 1923 г. правительство Стамболийского было свергнуто. На его место пришел Александр Цанков. Разбросанные по Болгарии русские воинские части восприняли этот переворот с облегчением. Однако затишье было кратковременным. Коммунисты подняли восстание с целью захвата власти. Создалось серьезное положение. Болгария располагала лишь небольшими силами полиции и 20-тысячной армией. На помощь правительственным силам пришли русские белые воины. Восстание было подавлено, порядок восстановлен, отношение к русским со стороны правительства стало отменно хорошим.
А.Стамболийский был арестован и расстрелян в ночь с 14 на 15 июня 1923 г.
Кричим
Я не помню, что с нами происходило и где мы были после того, как сошли на болгарскую землю. Мне рассказывали, что я перенес операцию колена и бедра (нагноение в суставах), что мы были на Шипке, что я ходил с судками на кухню "за шупом и за коклектами" и что за мной охотились гуси! Единственное, что с тех пор осталось в моей памяти, – это вкусовое ощущение сладкого сгущенного молока!
Итак, водитель остановил свой шестиместный «Форд», c брезентовой крышей, у обочины шоссе! Отвинтил пробку радиатора и подошел к ручью, присел на корточки, зачерпнул немного воды и влил ее в радиатор. Повторил эту операцию несколько раз, завинтил пробку, и мы поехали дальше.
Это мое первое четкое детское воспоминание. Сколько мне тогда было лет – не скажу: не знаю. А спросить не у кого. Наверное, где-то около трех.
Мы приехали в село Кричим, переехали по большому мосту на правый берег села и остановились у двухэтажного кирпичного дома, в котором нам отвели чердачную комнату. В нашу комнату мы поднимались по наружной каменной лестнице. Была ли какая-нибудь мебель в комнате – не помню.
Кричим находился в тридцати километрах от Пловдива, бывшей столицы Болгарии. Небольшая река Выча разделяла село на две части. В одной, на правом берегу, жили турки-магометане и «помаки» (местное название христиан, принявших мусульманство). На левом берегу – православные.
Перед нашим домом был водопроводный кран, к которому подходили женщины из соседних домов с эмалированными ведрами и кувшинами. Напора в водопроводе почти не было. Поэтому, пока наполнялась посуда, женщины громко разговаривали и хохотали.
С первых же дней моего знакомства с местными турчатами я, следуя их примеру, начал топтаться в грязной луже.
Отец каждое утро надевал офицерскую форму и куда-то уходил на целый день. Пользуясь его отсутствием, я устремлялся с квартальными турчатами к нашему водоему. Играя с ними, я быстро усвоил турецкий язык и был «переводчиком» у родителей.
Ничем особым этот день не отличался от остальных. Как обычно, папа надел форму и ушел, но вернулся вечером не в форме, как я привык его видеть, а в штатском костюме. Помню, что в этот вечер папа что-то рассказал маме, и они оба расплакались. После этого папа в течение какого-то времени никуда не уходил. Если же выходил из дома, то вскоре возвращался.
Потом он начал работать в артели, которая устанавливала высоковольтную линию к соседнему селу. Из членов артели я запомнил только братьев Кузнецовых. У них были золотые руки: они смастерили и подарили мне настоящую, миниатюрную телегу, с дробинами и дышлом. После первой радости я решил, что править дышлом неудобно и заменил его шнурком. Оказалось, что мое нововведение не понравилось папе: он снял шнурок и присоединил дышло. На следующий день папа увидел, что дышла нет, вскипел и «отшлепал» меня – за упрямство!
С этого момента мы, папа и я, попали «в зону постоянных бурь», которые длились до моего пятнадцатилетнего возраста!
После первого столкновения с папой я оставил телегу в покое и предпочел волочить арбузную корку на злополучном шнурке.
В Кричиме начались большие работы по строительству электростанции под руководством немецкой фирмы. Эти работы были рассчитаны на много лет и нуждались в большом количестве рабочих рук. Естественно, что русская эмиграция начала стекаться со всех мест. Возникла большая русская колония. Семейные устраивались в селе, а для холостяков были выстроены кирпичные дома на «острове» («отобранная» у реки небольшая площадка).
Жизнь потекла сама собой. На берегу реки появились русские рестораны: «Поплавок» и «Золотая орда», с концертной программой и танцами под аккомпанемент струнного оркестра.
Ущелье
Долго ли мы прожили в турецком доме – не скажу. Помню только, что мы уехали в горы, в глубокое ущелье, вдаль от села. Мы оказались в ветхом бараке, собранном на небольшой площадке в непосредственной близости к реке Выча. Кругом ни одной живой души!
В какой период года мы переехали – не помню. Помню только, что папа и мама упорно растаптывали размокшую глину, смешивая ее с сухим коровьим навозом и соломой. Потом этой смесью они обмазали стенки барака снаружи.
В этом бараке я встретил мое первое сознательное Рождество. Папа срубил кустик туи, который заменил елку, а мама повесила чернослив, «серебряные» орехи и несколько леденцов. Праздновали ли мы Рождество в последующие годы – не помню.
Мы жили «на отлёте», но не в одиночестве – к нам приходили в гости друзья и знакомые.
Летом Выча становилась настолько мелкой, что я (мне было не больше пяти лет) переходил с берега на берег без труда. Зато весной, когда начиналось таяние снега, она выходила из берегов и превращалась в бурный поток почти красного цвета, который катил огромные валуны и волочил вырванные с корнем деревья.
Она была богата рыбой и раками. Когда приходили гости, то папа посылал меня на речку «за рыбой и за раками». Я брал удочки и ведро и спускался к реке.
Первую пойманную рыбу я потрошил, завязывал потроха в тряпочку и, придавив ее камнем, клал на самый берег так, «чтобы ее лизала» волна. Раки подплывали со всех сторон – бери и клади в ведро!
Тогда я верил, что Выча знала, что пришли гости и что они любят рыбу, и поэтому она «выдавала» её без промедления и в неограниченном количестве…
«Так быстро наловил и такое количество»! – удивлялись гости.
Родители и гости говорили, что весна в этом году наступила не постепенно, как это бывает обычно, а сразу и очень рано. Снег внезапно исчез со склонов гор, от тепла запахло сырой землей. Вода в речке сначала сделалась мутной, затем стала цвета красной глины. Стала набухать и шуметь и грозила добраться до барака.
В тот роковой день, насколько я помню, потемнело внезапно, и средь белого дня полил сильный дождь. Oтец сказал, что после такого дождя речка выйдет из берегов и дойдет до нашего барака. Мне было приказано стать у окна и наблюдать за Вычей.
– Ты меня предупредишь, когда вода подойдет к бараку, – сказал отец.
До нас четко доносился шум бурлящей воды, к которому добавился вой волков, собравшихся на козырьке скалы непосредственно над нашим бараком. Папа изготовлял штык, стараясь загнать выпрямленную скобу в длинный отрез водопроводной трубы. Время от времени он подходил к окну, смотрел на бурлящую речку и возвращался к своему «штыку».
Мама завязывала какие-то вещи в узелок и одевала мою маленькую сестрёнку.
Вода подошла к самому бараку. Папа опоясался длинной веревкой, зажег карбидную лампу, передал ее мне и сказал, что я первым выйду из барака, а за мной выйдет мама с моей сестрёнкой на руках. Папа выйдет последним – «прикрывать» тыл.
– Иди и не оглядывайся, – повторил папа.
И мы пошли…
… а за нами потянулись волки! Сколько их было? Не знаю, но мне хорошо запомнилось их беспрерывное рычание на протяжении всего нашего пути, почти до самой деревни. Тогда я не сознавал нависшей над нами опасности и поэтому не испытывал никакого страха.
Наша «цепочка» благополучно добралась до деревни.
Когда уровень воды в реке спал, мы вернулись в наш барак. Помню, как папа рассказывал знакомым про наше путешествие. Из его рассказа я узнал, что волки, боясь света, не нападали на нас спереди и, также узнал, что они не нападали сзади, потому что они боялись длинной веревки, которая волочилась по земле.
Эту быль я рассказал моим детям. Выслушав меня с большим вниманием, сын спросил: «Папа, напали ли бы волки, если бы ветер задул лампу»?
«Если бы ветер задул лампу, – ответил я, – то некому было бы рассказать эту историю»!
И я почувствовал, как по телу пробежали мурашки…
Было ясно, что оставаться в бараке на прежнем месте было опасно. Выбрали новое место вне досягаемости реки, в полукилометре от старого и на более высокой площадке. Общими усилиями был выстроен новый барак, с комнатой и небольшой кухней, который выглядел как настоящий дом. Против барака была выстроена небольшая летняя кухня с неглубоким погребком.
Немного позже был выстроен каменный коровник.
Между ним и домом была «арена». Над ней – туго натянутая стальная проволока для сушки белья. Здесь, вдоль этой проволоки, происходили соревнования в стиле перетягивания каната. Предметом борьбы между мамой и теленком была простыня. Теленок сдергивал простыню с проволоки и начинал жевать, а мама старалась ее вырвать у теленка. По мере того, как теленок сдавал свои позиции, мама становилась обладательницей прожеванной, в дырах, простыни! Мама нам объясняла, что теленок любит вкус мыла.
Со временем появилась и печь, в которой пеклись куличи и пасхальные мясные блюда.
Рядом с летней кухней стояло огромное ореховое дерево. Под его широко раскинутыми ветвями поставили длинный стол и скамейки. Под этим орехом принимали друзей и знакомых и пили чай с кизиловым вареньем маминого изготовления.
Вскоре папа привел корову. Он сказал, что корова голландской породы и что эта порода дает много молока. С тех пор прошло много лет, а я еще четко ощущаю вкус парного молока и вспоминаю, с какой жадностью я его пил, закусывая моим любимым серым хлебом.
Потом появились кабан и домашняя птица.
За чистоту сарая отвечал я. Я выгребал грязный песок (соломы не было) и заменял его чистым, который привозил с берега реки. Бывали случаи, когда песок был повлажнее, и я не мог докатить тачку до сарая. Тогда я ее разгружал, разбрасывая песок под ноги цыплятам, прыжки которых меня веселили.
Обзавелись маслобойкой, и на столе появилось коровье масло «собственного производства», которое по вкусу несравнимо с маслом из снятых сливок.
Перед Рождеством папа приводил домой мясника, и они кололи кабана. На столе появлялись соленые и копченые окорока, смалец и колбасы «моего изготовления»!
«Смотрите, каким хозяйством обзавелся Федя»! – говорили друзья и приятели.
Кажется, раза два в неделю я носил молоко в село и разносил его по домам. Нести двухлитровую банку на протяжении пяти километров мне было не под силу. Поэтому я останавливался «отдохнуть», спускался к речке и забывал, что рядом стоит банка с молоком, и приносил простоквашу. Конечно, за это меня по голове не гладили!
Был случай, когда, по дороге в село меня нагнала шедшая домой утренняя смена рабочих. Среди них оказался священник. Я обратился к нему с просьбой: «Господин батюшка, помогите мне, пожалуйста». Батюшка взял мою банку и донес ее до острова.
Спасибо тебе, неизвестный мне батюшка!
Наконец, в нашем хозяйстве появился конь, по прозвищу «Васька», на котором я развозил молоко и привозил домой продукты питания и мешки яблок для домашнего повидла.
Работы шли полным темпом. По трассе туннеля, на каждом километре были пробиты «окна», через которые вывозили строительный мусор и подавали строительный материал. Недалеко от того места, где когда-то находился монастырь, смонтировали камнедробилку и из села подвели к ней узкоколейку. Молотки стучали круглосуточно. Рабочие подкатывали вагонетки и загружали их то щебнем, то песком, в зависимости от необходимости. Небольшой дизельный тягач сортировал вагонетки с песком или со щебнем и выводил их на главную линию.
Рядом была кузница, где ремонтировали пневматический инструмент и закаляли зубила и буры. Я любил эту кузницу и проводил в этом цехе все мое свободное детское время. Мне разрешали «трогать» тот или иной инструмент и иногда давали разбирать сам агрегат: это было верхом моей гордости.
Когда в кузнице не было работы для меня, я устраивался рядом с механиком и под его непосредственным наблюдением управлял тягачом.
Но и этому наступил конец.
– Тебе нечего ходить по разным мастерским, – сказал отец, – приносил бы лучше хворост для печки!
И я носил хворост для печки!
Весной левобережная часть горы сплошь покрывалась кустами сирени. Когда на Пасху приходили гости, папа ставил под орех небольшую кадушку со свежесрезанной сиренью.
По правобережному склону горы, более отвесному, бродили стада овец и коз. Обычно в конце дня из леса выходил медведь и спускался к реке. Тогда тишина нарушалась криками пастухов и отчаянным лаем собак-овчарок. Но медведь не обращал никакого внимания на нарушителей тишины. Он, скользя и неуклюже подпрыгивая и переваливаясь с одной лапы на другую, медленно спускался к воде. Потом, напившись, поднимал голову, обнюхивал воздух и, не спеша, отправлялся в обратный путь. Когда я впервые столкнулся с медведем у реки, то побежал в барак, взял мамин дамский пистолет и… очутился в крепких маминых руках!
Была у нас собака-волкодав, подарок немецкого инженера. Звали ее Маут. С ней, «когда мне было туго», я уходил в лес и там, расположившись на извилистых корнях дуба, проводил ночь. Отец ходил с карбидной лампой по опушке леса, звал меня, но безуспешно – мы с Маутом молчали! Я настолько сжился с собакой, что мы вместе ходили на речку, вместе купались и вместе отыскивали далеко забравшуюся корову. Несколько вечеров подряд Маня (так звали корову) возвращалась домой без молока. Что произошло? Куда девалось молоко? Мне был дан наказ выяснить, в чем дело. Сижу за кустом и наблюдаю. Недалеко от куста прошел наш знакомый с котелком, подошел к Мане и начал доить. Я подождал пока он уйдет, погнал Маню домой и рассказал, что видел. Потом я узнал, что папа и этот знакомый «жестко объяснились».
Летом вдоль реки ходили турки-рыболовы. Я любил смотреть, как они забрасывали невод «веером» и сразу же его собирали с хорошим уловом. Мне было жаль выбивавшуюся из рук форель. Когда же я сам рыбачил, то снимал рыбу с крючка без всякой жалости: это было для наших гостей.
Вверх по течению, совсем рядом с нашим «старым» бараком, где река образовала большую заводь, начинался лес. Время от времени из села приходили дровосеки. Они проходили через «наш» двор и иногда забирали меня «на рубку леса». Перед началом рубки они разводили костер в небольшой пещере и на прутиках поджаривали сало. Ах, как я любил и запах, и вкус такого сала! Да еще с куском серого крестьянского хлеба!
Поэтому я любил компанию дровосеков!
В очередной приход дровосеки увели меня в лес. Нас было трое взрослых и я. Как обычно, дровосеки развели костер, и мы расселись вокруг. Дровосеки развернули салфетки, отрезали по куску сала, насадили их на прутики и начали поджаривать. Неожиданно у входа в пещеру вырос медведь! Он понюхал, покрутил головой, вошел и лег спиной к костру и к нам, закрыв своим телом выход из пещеры! Как помню, лесорубы заволновались и начали молча переглядываться. (Присутствие медведя меня не испугало: я их уже видел многократно и вблизи, когда они спускались к речке.) Меня же волновала судьба сала – не сгорело бы!
Сговорившись, дровосеки начали подталкивать горящие головешки поближе к «гостю». После каждого маневра с головешками медведь немного отодвигался, приближаясь к выходу. Наконец, «гость» поднялся, встряхнулся и вышел из пещеры.
Заржали кони, но медведь их не тронул – он прошел мимо!
В другой раз дровосеки сказали, что нашли в трещине скалы огромное количество меда и попросили у мамы дать им мешки, ведра и всякую посуду. Сколько лет пролежал этот мед в трещине скалы – неизвестно. Был он темнокоричневого цвета, твердый как камень. Мед нагрузили на коней и, возвращаясь в село, оставили нам ведро этого нектара. Помню, как я, детскими руками, старался оторвать кусочек меда, но ничего не получалось. Папа, вернувшись с работы, отколол топором маленький кусочек приторно сладкого нектара, который я обсасывал в течение многих дней. Ведро с медом поставили в дальний угол, заполнив комнату его ароматом, и роем ос!
В начале лета на опушке леса, на площадке над заводью, раскинулся брезентовый лагерь трудовых войск, которые строили дороги.
В тех местах, где работы были затяжными, работали артели добровольцев. На одном из таких скалистых участков, сравнительно недалеко от нас, работала артель казаков, которую возглавлял Василий Лаврухин. Они целыми днями бурили вручную (до нас доходил звон от ударов молотка) и только раз в неделю закладывали динамитные палочки и взрывали пробуренный участок.
Раз в неделю трудовые войска снабжали артель бурами, продовольственными продуктами и динамитом. Артель жила в шалашах. Время от времени я приносил им молоко в обмен на вкусный серый армейский хлеб.
Чуть выше по течению проектировалось построить мост, который уже в то время называли «филипповским». Мне рассказывали, что на этом месте погиб офицер трудовой армии по фамилии Филиппов. Изучая место будущего моста, перепрыгивая с валуна на валун, он оступился, упал в просвет между камнями и утонул.
Отношения с моим отцом были постоянно натянутыми. Что бы я ни сделал, все было не так, все было плохо! Какие преступления совершал я в мои детские годы, которые заслуживали постоянных побоев? Я его не понимал и не понимаю до сих пор!
Помню, что кто-то должен был прийти для делового разговора и папа мне велел приготовить телятину с картошкой и так, «чтобы телятина не была твердой!»
– Ну, подавай! – сказал отец.
Я подал картошку в соусе.
– А где телятина?
…? Я не знал, где телятина. Я ее только пробовал, чтобы она не была твердой…
После ухода «гостя» на меня обрушился «стыд отца» за недостойный прием постороннего человека.
Время от времени я убегал «из зоны постоянных бурь» в село, в какую-нибудь знакомую семью. Маут меня сопровождала до села и возвращалась домой. После двух- трехдневного приюта мы, «совершенно случайно», встречали папу. Между взрослыми велся «понимающий положение» разговор, меня передавали в руки отца, и мы возвращались «домой». Что происходило по дороге на протяжении почти пяти километров, без свидетелей, описывать не буду – пусть каждый себе это представит!
Во время таких побегов меня водили в рестораны «Поплавок» или «Золотая орда», или же я ходил по селу, смотрел, как торгуют арбузами, присматривался к тому, как мясник изготавливал колбасы, как будущий архитектор клал кирпичи. Мне говорили, что диплом архитектора не имел никакой силы, если он не был подтвержден практической работой!
Накануне Пасхи, когда уже начинало темнеть, приехал наш знакомый и что-то сказал маме. Сестру и меня наспех одели, мама захватила какой-то узелок, и нас увезли в село, на старую ГЭС.
Папа лежал неподвижно в кровати.
Что произошло?
– На площади, перед церковью, – рассказывал позднее папа, – стоял столб. Нужно было ввинтить последний изолятор и протянуть провод. Бригадир ковырнул отверткой основание столба и сказал: «Гнили нет, давай!» Я застегнул ремешки кошек и начал подниматься по столбу. Люди проходили мимо столба – они шли в церковь. Мне подали конец провода, и он начал его тянуть. Внезапно раздался треск…
– Один из прихожан, – продолжал папа, –- видя падающий столб, бросился его удержать, но не смог. Он отделался повреждением челюсти за свой доблестный поступок. Зато столб отбросило в сторону, и я попал в траншею, а не под столб.
Сотрясение оказалось очень тяжелым. Как долго пролежал папа – не помню, кажется около шести месяцев.
Во время болезни отца, мне сказали, что я уже большой и что пришло время поступить в школу.
