Нежанровый роман (Людям всей планеты посвящается)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ УГАСШЕЕ СИЯНИЕ, ИЛИ РОМАШКА ПОЛЕВАЯ И ПРОЧИЕ ЖЕРТВЫ ЧУМЫ
Глава пятая

А Левон тем временем получал на своём торговом судне одну за другой радиограммы о том, что происходит в Куликах, в Дедовом лесу и на болоте, и всем сердцем рвался на родину в краткосрочный отпуск тоскующей по родным просторам птицей. Однако его не отпускали, да и, если разобраться, не могли отпустить, поскольку его судно с тёплым названием "Заря" находилось слишком далеко, у африканского берега, и механик Виноградов был в своём экипаже незаменимым человеком. Поэтому он переживал за свой прекрасный лес, чудесное болото, за всю необъятную и многострадальную Тору, и тосковал по Оленьке с сыном, по куликовцам, по некогда прекрасной и цветущей родине. А чтобы как-то смягчить или развеять тоску и переживания, сочинял стихи и читал их вслух своим друзьям или чайкам, кричащим над волною. Стоял на палубе с гордо поднятой головой, с улыбкой глядя в глаза ветру, и читал с душой, с сердцем, что всё внутри трепетало. Вот, например, такой стих прочёл он как-то на закате:

"Жил я славно в этом мире,
Нажил счастье и любовь,
Видел радость, видел горе -
Уйму всяких островов.

Побывал в заморских странах,
И везде, где б ни был я,
Целовала меня Тора,
Как любимая моя.

Целовала нежно в губы -
Так, что таяла душа,
К сердцу грудкой прижималась
И шептала: "Я твоя!.."

Вся прекрасная, нагая,
Королева королев;
Я в её объятьях славных
Твёрд как дуб и храбр как лев.

Сам же крепко прижимаю
Тору к сердцу своему,
В губы алые целую,
Вместе с нею счастье пью.

Ветер треплет её кудри
Из цветов, лесов, хлебов,
А в глазах её сияют
Блеск озёр, морей, ручьёв.

Ах, как пахнут её кудри!
Как горят её глаза!
Всё вокруг благоухает!
Нет пощады от огня!..

Но однажды та сказала:
"Ах, мой милый человек,
Я так плакала, рыдала
Весь прошедший этот век!

Войны, штормы, ураганы
Унесли так много душ,
И я чувствую, как тянет
Меня в пропасть страшный груз.

А ещё горят болота,
Вырубаются леса,
Появляются пустыни,
Выжигается трава.

От отравы гибнут птицы
На бесчисленных полях,
Что ни год идёт охота
На зверей и на зверят.

Ах, как больно мне порою
Видеть те дела людей,
От которых жизнь хиреет
И становится мрачней.

Вы подумали бы, люди,
Как бы было всем светлей,
Если б жизнь была красивей
И сияла веселей!

Я тогда бы не рыдала,
Песни пела б день и ночь
И гнала б от вас печали
Со слезой подальше прочь".

И сказал тогда я Торе,
Посмотрев в её глаза:
"Ты уж слишком не волнуйся,
Брось страдать, любовь моя!

Всё изменится здесь вскоре,
Зашумят кругом леса,
Прекратятся всюду войны,
Зацветёт везде земля!"

"Почему ты так уверен?" -
Прошептала та в ответ.
"Потому что в счастье хочет
Жить наш славный Человек.

Потому что он не хочет,
Чтобы плакала земля.
Потому что всё погибнет
От бездушия и зла.

Потому что нас потомки
Проклянут наверняка,
Если всё же мы погубим
Всё, что ты нам всем дала".

И сверкнули нежно очи
Торы милой, как заря,
Да с чудесной, сладкой песней
В губы чмокнула меня".

В свободную минуту он даже пытался что-то рисовать. Например, море в часы восхода или заката, прилива или отлива; в минуту шторма или тогда, когда оно блаженно отдыхало, и плывущие по небу облака смотрелись в него, как в зеркало. Рисовал и любимую супругу с сыном, а все рисунки складывал в альбом, чтобы похвастаться ими на родине. Однако дни летели как птицы, Левон переживал за Тору и с тоскою думал о родине; часами стоял после вахты на палубе и смотрел вдаль, где за многие-многие мили от корабля находился его дом и погибала такая прекрасная, некогда цветущая природа. Иногда улыбался, а чаще плакал тайком от экипажа, и в его душе рождались всё новые и новые строки, которые выстраивались в стройный возвышенный ряд и возводили чудесную, необыкновенную поэму - о Торе. А над головой кричали чайки, за бортом сияла гладь бескрайнего океана, и многочисленные существа радовались под этой гладью жизни.
Но время не стояло на месте, оно двигалось, а то и летело своим древним ходом неизвестности навстречу. И вот "Заря" наконец взяла курс на родной берег; но сначала выгрузила в Луанде белорусские трактора и прочую сельскохозяйственную технику, на их место загрузила кофе и только после этого на всех парах помчалась по Атлантике. Далее - остановка в Касабланке и погрузка цитрусовых. Затем - Гибралтар, Средиземное море, Эгейское море, пролив Дарданеллы, Мраморное море - и, наконец, Одесса. И вот уж далеко за кормой осталась Ангола, начинались Канарские острова; впереди - Марокко с Касабланкой, а за бортом на каждом шагу то тут, то там покачивались на волнах да бороздили сверкающий простор яхты. С иной плавучей красавицы доносилась музыка, а с какой-нибудь совсем уж необычайно прекрасной прелестницы махали проплывающему мимо кораблю руками и кепками.
"Ох и чудо же перед глазами! - с восторгом подумал Левон, стоя на палубе и глядя на возвышающиеся вдали пальмы, под которыми сверкал ослепительно-белый берег, и яхты с их весёлыми экипажами, покачивающиеся и сияющие на кристальной тёплой глади. Однако нежно улыбнулся и закончил: - Но Кулики лучше - непременно лучше!"
И вот он в очередной уже раз за день извлёк из кармана блокнот с карандашом и, с улыбкой поглядывая на окружающую его сказку, принялся записывать такие строки:

"В небе солнышко сияет,
Под ним пальмы шелестят.
Утонуло всё в лазури,
Чайки над волной кричат.

Берег белый, словно мрамор,
Всё манит, манит меня,
Точно девушка нагая
Завлекает моряка.

Проплывают мимо яхты,
Увлекаемы волной,
А на них стоят девчонки,
Машут весело рукой.

Их прекрасные улыбки
Ранят сердце моряка
И тоскою наполняют
Благородные глаза.

Яхты быстро проплывают,
Унося с собой девчат,
А на смену им дельфины
Строем слаженным спешат.

Спины их как сталь сверкают,
Изгибаясь над волной,
И душа на миг теряет
Свой размеренный покой.

Рыб летучих эскадрильи
За дельфинами летят,
Крылья весело порхают
И алмазами блестят.

Красота вокруг такая,
Что слепит мой зоркий взгляд.
Но вот Дедов лес с дубравой
Всё в глазах моих стоят.

Всё влечёт меня дубрава
В кущи древние свои,
Где заплакали от горя
Многолетние дубы.

Где под властью человека
Валят всё топор, пила
И рыдает в страшных муках
Тора милая моя.

Мне б войти сейчас в дубраву,
Руку к сердцу приложить
И с размаху лютой силы
Негодяев удавить.

Негодяев, что посмели
Торе горе причинить,
Надругавшись над природой,
Перерезав жизни нить.

Уничтоживши болото,
Разогнав зверьё и птиц
И исполнивши печалью
Много ясных, светлых лиц".

Левон дописал последнюю строку, потом перечитал всё стихотворение - и померк взглядом.
- Эх, - с душой проговорил он, - не то, не то я хотел написать. Хотел что-то весёлое, красивое, о родине изобразить, а получилась какая-то чертовщина... тьфу ты!
Он уже хотел вырвать листок и бросить его за борт, как неожиданно его окликнул с мостика старший помощник капитана.
- Виноградов! - крикнул он необычайно взволнованным голосом. - Получен SOS. В пяти милях от нас терпит бедствие американское судно, точнее яхта с каким-то миллионером и его беременной женой на борту.
- Так поехали спасать! - с готовностью и весело отозвался Лёнька.
- Ну так и я об этом! - крикнул старпом. - Давай лети в машинное отделение и помоги ребятам!
Левон всунул блокнот в карман, бросил последний взгляд на спокойное море и помчался на своё рабочее место. А спустя несколько минут он с тем же старпомом и ещё двумя матросами поднялся на борт необычайно прекрасной яхты, носящей имя "Луара", и были любезно приняты её экипажем: симпатичным миллионером - на вид лет сорока - и его очень милой женой, которой едва ли исполнилось восемнадцать. Первый был атлетически сложен, черноволос и взирал на мир ясными карими глазами. А вторая была стройна как кипарис, светловолоса, голубоглаза, и её стан украшал милый, кругленький животик.
Левон, свободно общаясь на английском, с недоумением посмотрел на сияющие лица иностранцев и, пожав им руки, промолвил на их родном языке:
- Что случилось, товарищи?
Те весело пожали плечами, вновь вызвав недоумение на лицах моряков, и в один голос ответили:
- Мотор не заводится.
- Мотор не заводится, - перевёл с ухмылкой своим друзьям Левон. Те засмеялись. А сам он уже продолжил по-английски - и тоже едва ли не со смехом: - А мы-то думали, что вы здесь тонете или умираете с голоду. А у вас просто мотор не заводится. Да с таким штилем можно хоть неделю без мотора дрейфовать, хватало б воды да еды в холодильнике.
- Еды хватает, - улыбнулась девушка, - и воды в достатке. Да вот только этот злосчастный мотор вселяет беспокойство. А мне, сами знаете, нельзя беспокоиться. - И она нежно потрогала свой живот.
- Да ладно, - улыбнулся Левон, - не волнуйтесь, заведём мы ваш моторчик; заработает как новенький.
- Вы уж помогите, - приветливо сказал муж милой девушки. - В долгу не останемся - за нами виски.
- Вот это дело! - весело сказал Левон и спустя несколько секунд уже возился с мотором, в то время как экипаж бедствующей яхты и моряки "Зари" наблюдали за работой молодого моториста. Между делом познакомились, и выяснилось, что девушку зовут Нэнси, а её мужа - Стив; фамилия их - Мильтон, и живут они в Штатах.
Вскоре к "Луаре" подошли ещё несколько шлюпок с подошедших на помощь мимо проходящих судов, в том числе и полицейский катер, и Левон слышал, как Нэнси со Стивом благодарили прибывших на помощь людей, но в их помощи уже, слава богу, не нуждаются. Наконец Левон вытер руки и весело воскликнул:
- Ну, Стив, заводи!
Мотор действительно заработал весело, как новенький, и Стив сдержал слово: вынес из каюты непочатую бутылку "Джонни Уокера", и наполнил стаканы. Потом он провозгласил тост, который перевёл своим друзьям Левон:
- За дружбу!
- И за то, - подхватила Нэнси, - чтобы не было никаких бедствий в океане!
- И ещё - за Тору! - добавили Левон с друзьями.
- За Тору? - удивлённо проговорили счастливые супруги.
- Да, за Тору! - воскликнул восторженно Лёнька. - За неё, нашу милую и прекрасную!
Они выпили. После чего Нэнси мило посмотрела на гостей, на супруга и обратилась к Левону:
- Лёня, мы вот выпили за дружбу, за то, чтобы не было никаких бедствий в океане... и ещё выпили за Тору... Но ведь Тора - это, насколько я знаю, всего лишь древнееврейское название первых пяти книг Библии, так называемое "Пятикнижие Моисеево". Таким образом, мы могли бы выпить и за Ветхий Завет, и за Новый; и за книгу Иисуса Навина, и за книгу Судей Израилевых, и за книгу Руфь, и за книги Царств.
- И за книгу Ездры, - весело подхватил Стив, - и за Матфея, и за Марка, и за прочих, прочих, прочих святых.
- И выпьем - за всех выпьем! - с улыбкой сказал Левон, наполняя стаканы уже своей рукою. - Но только, Нэнси... - Он нежно посмотрел на очаровательную девушку, на её возвышающийся живот, и ласково добавил: - Милая наша Нэнси! Вы неправы, сказав, что Тора - это всего лишь древнееврейское название первых пяти книг Библии, так называемое "Пятикнижие Моисеево". От всей души извините, но вы неправы. - Он задумчиво и необычайно одухотворённо посмотрел на бескрайний океан, на лазурное небо с редкими белоснежными облаками и с улыбкой проговорил: - Тора - это наша жизнь, наша мама. Это море с лазурным небом и облаками; зелёная земля с сенокосами и болотами; прекрасные леса с птицами и зверями, пчёлами и комарами, речками и ручьями; поля, озолочённые хлебами. Тора - это одновременно лоно, из которого вышло всё живое, и колыбель, в которой тянется к жизни Человечество. Если б не было этого лона, то скорей всего не было бы и жизни. Если б не было сей чудесной колыбели, то каким бы было - да и было ли б на свете Человечество?
Нэнси нежно улыбнулась и, коснувшись руки Левона, хотела что-то сказать по этому поводу. Но тот с улыбкой взглянул в её лазоревые глаза, неожиданно замер, и понеслась песня по простору:

"Тора, Тора, мы с тобою мир чудесный сотворим
И однажды над землёю наше знамя водрузим!
Знамя счастья и свободы всех, живущих на земле,
И в лазурном поднебесье, и в иной другой стране!.."

Его русские друзья помогали ему петь, прекрасно зная слова этой необыкновенной песни. А счастливый экипаж "Луары" взирал на певцов с улыбкой и недоумением. Уже потом, когда последние слова унёс вдаль ветер, Левон кратко рассказал своим новым друзьям, о чём поётся в песне, и те от души захлопали в ладоши. После чего Нэнси записала в блокноте Левона их со Стивом адрес в Штатах и попросила отзывчивого моториста прислать им "Осанну Торе" уже в английском варианте. И тот, конечно же, дал слово не тянуть с ответом. Ещё какое-то время поговорили о том, о сём - о бизнесе, о любви, о жизни, о Торе, - выпили на посошок за Беларусь, Россию, Америку... великое объединение всех народов под одним на всех небом, под одним на всех Богом, с одной на всех верой, под сенью одной на всех Церкви и расстались самыми лучшими друзьями на свете, пообещав друг другу встретиться снова. Где произойдёт эта встреча - не имеет значения, главное - они встретятся друзьями, с любовью к Торе, с необычайным пламенем в сердце, равными на этой планете. Нэнси просто и долго махала отплывающим гостям своей тонкой ручкой, другой трепетно сжимая кругленький живот. Стив бережно обнимал супругу и, махая над головой бутылкой, кричал: "Друзья! К чертям собачьим деньги, революции, войны и диктаторов! Берегите да золотите Тору, самую прекрасную на свете! Да здравствует великое объединение всех народов - здесь и на других планетах!.." А те сияли счастливыми улыбками и весело махали в ответ. Сердца же пели осанну Торе и боготворили жизнь, стремясь к грядущему великому объединению...

Стояла жуткая жара, и в Касабланке было невероятно душно. Из портовых ресторанчиков с грохотом вырывалась музыка. Трюмы "Зари" загружались цитрусовыми, а Левон в одиночестве прогуливался у причала. Изредка он поглядывал на родное судно, на снующих туда и сюда людей, но большей частью смотрел на море и наполнял душу всё новыми и новыми стихами. Часто перед глазами вставал родной дом, шумел Дедов лес, и благоухало ещё живое, нетронутое болото; тянул к отцу ручки Матюша, и Любимая супруга согревала жаркими поцелуями. Ничто не путало его мысли - ни портовая суета с редкими корабельными гудками, ни крик чаек, ни шум бескрайнего моря, - и стихи, рождённые в его душе, превращались в одну прекрасную, бесконечную поэму.
Но вот за спиной раздался дикий крик, который заставил обернуться. Правда кричал не человек, а маленькая обезьянка, пытавшаяся отбиться от сильно пьяного негра, сжимавшего её за горло и настойчиво сунувшего ей в рот стакан с каким-то пойлом. Вокруг тут же стала собираться толпа с требованиями отпустить несчастную. Тот же ни в какую, и уже кричит, потрясая стаканом и своей жертвой:
- А ну-ка, пей, мерзкая злодейка! Я научу тебя уважать хозяина! Тебе что, виски не нравится?! А-а, так ты, стерва, ещё и привередливая! Вот я сейчас тебя проучу! Вот ты меня попомнишь! В последний раз говорю: пей, сволочь! Пей, хвостатый предок человека! - Однако обезьянка истошно кричала и царапалась, пыталась укусить и отбивалась от стакана всеми силами. - Ах ты, мерзкое отродье! - вновь продолжил орать негр, который был уже не просто в стельку пьяный, а безумный от злости. - Гадкий предок Человечества! Так вот ты как любишь своего хозяина! Вот как ты ему платишь за его святую добродетель!
Вслед за чем схватил несчастную за ноги и с силой ударил об мостовую - та и замолчала, прекратив всякое сопротивление; лишь судорожно задёргала ручками и ножками - однако была ещё жива. Толпа заревела, а одна старуха набросилась на негодяя с кулаками, оговаривая того всякими ругательствами и проклятиями. Не выдержал такого отношения к животным и Левон, да и можно ль было такое выдержать человеку? Он сорвался с места, в несколько прыжков подскочил к пьяному негодяю, одним ударом свалил того на землю, потом под одобрительные возгласы присутствующих поднял умирающую обезьянку и понёс её к причалу, намереваясь уже на корабле, в присутствии судового врача оказать ей надлежащую медицинскую помощь. Он нёс на руках несчастную обезьянку и шептал, трепетно поглаживая её по головке:
- Не умирай, милая. Прошу тебя, не умирай. Пусть уж лучше сдохнет твой диктатор, отнявший твоё здоровье и Свободу. Мы тебя выходим - и порадуешься ты ещё жизни, попрыгаешь по своим пальмам, покушаешь бананчиков, полюбуешься Торой...
А та умирала и едва ли видела свет своими затухающими глазками; шёрстка её была окровавлена, и сочились кровью ротик, носик и ушки.
До трапа "Зари" оставалось всего несколько шагов; Левона с его ношей уже видела вся её команда. Кто-то уже спешил к нему навстречу, чтобы скорее по эстафете передать врачу обезьянку. Но вот пьяный негр очнулся, встряхнул головой, вскочил на ноги, настиг своего ничего не подозревающего обидчика и всадил тому нож в спину - по самую рукоятку. Левон не успел ни вскрикнуть от боли, ни обернуться - удар пришёлся прямо в сердце. Он упал, а вся команда прокричала:
- Лёнька!!!
Лёнька был мёртв, а в его объятьях лежала и мёртвая обезьянка. Негра жесточайше избила озверевшая толпа. Он тоже умер, и его не спасла прибывшая на место преступления полиция. Спустя несколько минут, когда шум на причале немного стих, старпом в числе членов своей команды, глядя на труп Левона, угрюмо изрёк:
- Нелепая смерть, чёрт бы меня побрал, ах нелепая!
- Да, нелепая, - покачав головой, согласился капитан. - Что ж мы семье-то скажем?
- Скажем, что погиб, защищая Тору... а что ещё сказать?
- Да, - вздохнул капитан, - пожалуй, так и скажем... поскольку иного вроде сказать и нечего; разве что стремился к объединению народов. И добавим, что на его устах последними словами были: Матюша и Оленька.
- А ещё, - кто-то из команды предложил, - Кулики и Тора. И ещё...
- Что ещё?
- Что умер он лёгкой смертью. В общем, так он умер, не от ножа, внезапно, и не мучился.
- Ладно, договорились. Хотя... никак не могу в это поверить.
- Эх... я тоже.

А в это время, когда команда "Зари" горевала над телом Левона, его друг Матвей на заснеженных останках Дедова леса преследовал очередного браконьера. Браконьер, конечно же, был вооружён до зубов и крепок здоровьем. А Матвей, как всегда, был без ружья и к тому же слаб сердцем. Поэтому силы были неравны. Но, несмотря ни на что, егерь не отставал от злоумышленника, упорно продолжая преследование. Наконец расстояние между ними стало стремительно сокращаться, и впереди бегущий, сбросив с плеч рюкзак, дико заорал, упав на колени:
- Эй, кретин! Оставь меня в покое! Слышишь? Не подходи! Я из столицы и знаком со многими из правительства! Ведь застрелю, идиота! Тебе могила, а я отмажусь! - После чего вложил в плечо приклад и прицелился.
Однако Матвей не испугался; только взял в рот немного снега, утолил жажду и пошёл на противника грудью, покачиваясь на ослабших ногах и бросив наземь шапку. В его глазах стояла Тора - бескрайняя и красивая, со счастливыми, объединенными в одну большую семью народами; а ещё - родная деревня со всеми её жителями, болото и милая супруга с его ещё не родившимся сыном. Совсем неожиданно пришёл на память царь, расстрелянный подонками со всем своим семейством, и он чисто механически сжал кулак, проговорив с сердцем: "За царя батюшку! За Отечество!" И, наконец, ему вспомнился раненый кабан, стоявший перед охотниками на коленях и просивший, а может, и умолявший, чтобы его пристрелили. Но это не кабан сейчас стоит на коленях, это мерзкий враг Торы, который никогда не попросит, чтобы его пристрелили, даже если он будет и раненый, страдая от невыносимой боли, и сам кого угодно за кусок мяса, за жажду наживы, крови пристрелит. Так казалось Матвею; он знал, что существо, стоящее перед ним на коленях, очень опасно, рождённое Бог знает кем и, возможно, пришедшее на землю откуда-нибудь из ада, не будет просить у него ни прощения, ни пощады; вокруг ни души, никто ничего не видит, и, скорее всего, это существо выстрелит. Точно такими существами были те, что убили царя, именно из таких тварей рождаются, фашисты, цареубийцы и диктаторы, готовые уничтожить всё: Природу, Свободу, Человечество. Но он шёл, не боялся, надеялся, что всё-таки человек стоит перед ним на коленях, а не животное, не какая-нибудь нечистая сила, не посланник из ада, что в нём ещё осталось что-то человеческое, и путь сей смелый сокращался.
- Врёшь, - шептал он, - ты не посмеешь меня убить. Тебе не позволит это сделать Тора. Я - её сын, она защитит своего сына. Я её оберегаю, приношу ей пользу и ещё много пользы сумею принести - на благо следующих сияющих поколений. А ты - обожравшаяся кровью блоха. Ты - никому ненужный кровопивец. Жалкое наследие гуннов, за деньги, за кусок мяса готовое уничтожить всё живое. Но ты ещё можешь исправиться и пойти по верному пути. Так что брось ружьё и сдайся по-хорошему. Хватит с тебя крови...
Он хотел ещё что-то произнести, но выстрел не позволил. Пламя ударило в грудь, и тело наполнилось невыносимой болью. После чего страшное эхо вперемешку с диким воплем убийцы пронеслось по заснеженной пустоши меж уцелевших берёз, вязов и осинок.
Матвей ещё был жив, когда спустя минуты три на окровавленной поляне его нашли Фома с Семёном, и тот в бреду шептал: "Леночка, Тора... дедушка, бабушка, Лёня..." Потом прошептал: "Как мне хорошо с вами..." Браконьер же никуда не убежал с места преступления. Он всё пытался застрелиться, сняв с ноги валенок. Однако храбрости ему не хватало, и он корчился в муках от содеянного под елью, прося Семёна с Фомой, чтобы те его пристрелили. Семён не стал стрелять в негодяя, хотя и испытывал огромное желание сделать это, только плюнул тому в лицо; а Фома со всей силы ударил кулаком в челюсть, потом ногой по туловищу, затем долго бил куда попало, пока Семён не оттащил его в сторону.

Матвей умер в деревне, на руках у Леночки, с улыбкой на лице и со словами на устах: "Я люблю! Я очень люблю вас всех, моя милая Ромашечка, дедушка с бабушкой, Кулики, Дедов лес, болото, Тора!.. Встретимся над облаками!"
А после похорон, на следующий день, в Кулики привезли цинковый гроб с телом Левона. И Оля, рыдая, на последних месяцах беременности обняла такую же округлившуюся, как сама, Лену, и произнесла:
- Ну вот, подружка, теперь мы с тобой одни одинёшеньки на этом свете - любящие, но несчастные матери.
В ответ на что та, также рыдая, ответила:
- Нет, милая моя Оленька, мы не одни, ошибаешься, родная. У нас с тобой прекрасные наследники, милые защитники Торы! - И с чувством погладила свой живот. После чего погладила по голове Матюшу и нежно обняла его мать, свою прекрасную, милую подругу.
А далеко за полночь, когда Фёдор Адамович с Анной Фелициановной вдоволь наплакавшись, тревожно уснули в своих постелях, Леночка села за стол, зажгла старенькую лампу и принялась писать письмо покойному мужу в то далёкое-далёкое царство. Сидеть было неудобно с большим животом, и исполненная горя женщина расположилась боком к столу, стараясь причинять как можно меньше беспокойства своему ещё не родившемуся ребёнку. Слёзы струились по щекам на грудь, на бумагу, но она писала, не обращая внимания на потоки этой горестной, солёной влаги. И вот что Леночка писала, хотя и написала немного, всего лишь несколько строчек:
"Здравствуй, мой дорогой, любимый, необыкновенный Матвей!
Вот и разлучила нас с тобой смерть-разлучница, исполнила наш дом горем. Как теперь я буду жить - не знаю. Но одно скажу, что твоего имени, твоих дел я не опозорю и изо всех сил, храня тебя в своём сердце, буду бороться за Тору. А родится наш сын (я твёрдо уверена, что именно сыну суждено родиться), то вместе с ним будем бороться. Таким образом, ославим наш жизненный путь священной борьбой за Тору. Ни дня, ни минуты пощады негодяям! Пусть сгинут, пусть навсегда - до скончания веков - сгинут все враги и вредители Торы! Мы победим, милый, непременно победим; уйдут в Лету диктаторы, революции и войны, народы объединятся в борьбе со злом и заживут с милой Торой одной счастливой семьёю - под одним на всех небом, под одним на всех Богом, с одной на всех верой, под сенью одной на всех Церкви! И всё, что ни будет происходить на земле, будет происходить только на благо жизни, ради всеобщего счастья, ради миллионов-миллионов следующих поколений! Ты только не волнуйся и живи спокойно на своём облачке. А потом настанет день, и мы все встретимся, и вместе возрадуемся Торе. А Тора возрадуется нам за наши подвиги. И воссияет Рай, истинный, бескрайний Рай на всех просторах.
А пока до свидания, мой милый! Целую крепко-крепко в губы! Передавай привет своим родителям, другим ангелам и Богу. Мы вас всех очень-очень любим!
Ромашка, твоя милая и прекрасная супруга, невероятно крепко тебя любящая, самая чудесная и счастливая на свете!"


Продолжение следует
Начало смотри в проекте