Нежанровый роман (Людям всей планеты посвящается)
Часть вторая МОЛОДОЙ ПОБЕГ ИЛИ МУКИ И РАДОСТИ ПОЗНАНИЯ

Глава пятая (продолжение)
Только Матвей выбежал за ворота, как увидел одиноко сидящего у своего дома Лёньку. Тот сидел, опёршись руками о скамейку, раскачивался и задумчиво смотрел в землю. Матвей подбежал к нему и весело спросил:
- О чём задумался, Лёня, в своём гордом одиночестве?
- Думу думаю, Матюха, думу, - ответил тот серьёзно, мельком взглянув на друга.
- Думу? - удивлённо поинтересовался Матвей. - Какую такую думу?
- Да вот думаю, как извести в нашей деревеньке одну гадливую нечисть.
- Фому, что ли?
- Угу, - промычал тот, - его самого.
- Да... - вздохнул Матвей, присаживаясь рядом с Левоном, - невероятно сложная задача. И как её нам решить - бог его знает. Может, давайте все вместе попробуем это сделать любовью?
- Чего-о?.. Опять ты за своё? Лю-бо-вью, - гнусаво передразнил Лёнька. - Такие твари любовью не лечатся. Легче фашиста любовью вылечить, чем Фому. Вот нам бы шашку тротиловую.
- Ну что ты придумал, Лёня? - озабоченно воскликнул Матвей. - Какую ещё такую тротиловую шашку?!
- А какую ещё такую любовь, от которой никакого толку? Только сердце болит невыносимо да слезами обливается.
- У тебя сердце болит, Лёня? - сочувственно спросил Матвей.
- Ещё как! - был ответ. - По Оле, Матюха, сохну - ох как сохну, что кажется, вот-вот жизни лишусь!
- Сочувствую, Лёня, от души сочувствую. Но я всё-таки попробую Фому излечить любовью, поскольку тротиловыми шашками только террористы пользуются - гадкие, ничтожные, бездуховные и бессердечные создания. Вот сейчас пойду к нему, познакомлюсь с ним и поговорю по душам - ведь не зверь же он, в конце концов, а человек, и не съест меня. И, кроме всего прочего, скажу ему ласково: "Дядя Фома, прекратите, пожалуйста, обижать природу, оставьте в покое Тору!"
Тут Лёнька, не дослушав до конца, как засмеётся, скатившись со скамейки, да говорит сквозь смех:
- Давай, иди, полечи Фому любовью, а мы все посмотрим да похохочем, а то давно от души не хохотали. - Качается по песку и хохочет.
Спустя минуту и Лена выскочила на улицу; подбежала к ним и спрашивает весело:
- Ребята, что у вас здесь происходит? И чего ты, Левон, так смеёшься, за животик держишься и в песке качаешься?
А тот смеётся и отвечает Лене:
- Ой, Ромашка, сейчас и ты обхохочешься. Представляешь, Матюха твой решил идти к Фоме и лечить его любовью. Ох-хо-хо-хо! Ах-ха-ха-ха!.. Я ему говорю: давай шашкой тротиловой полечим, а он - нет, шашкой не надо, надо любовью. Ох-хо-хо-хо! Ах-ха-ха-ха!.. Ой, смейтесь все: Матюха будет лечить Фомку любовью! Ох-хо-хо-хо! Ах-ха-ха-ха!..
Матвей в ответ на смех Лёньки немного обиделся, опустил голову и опечалился. А Лена нежно погладили того по голове, и сказала:
- Не обижайся, Матвеюшка, на Левона: немножко посмеётся - и перестанет. Видать, смешинка человеку в рот попалась.
А тот пуще прежнего:
- Ох-хо-хо-хо! Ах-ха-ха-ха!.. Сейчас мы Фомку подлечим любовью! Где моя тротиловая шашка?! Ох-хо-хо-хо! Ах-ха-ха-ха!..
Тут Матвей решительно встал со скамейки и, глядя на дико смеющегося в песке Лёньку, воскликнул:
- Ты, Лёня, можешь себе смеяться - это твоё дело, - а я сейчас же иду к Фоме, и меня никто не остановит.
И вот тот неожиданно прекратил смеяться, вскочил с песка и недоумённо уставился на друга.
- Ты что, Матвей, - не веря своим ушам, проговорил он, - серьёзно?
- Да, Лёня, - твёрдо сказал тот, - серьёзно: пойду к Фоме и как следует с ним поговорю.
- И я с тобой! - решительно сказала Лена и взяла Матвея за руку.
- Нет, Ромашечка, - серьёзным тоном возразил Матвей, - тебе со мной нельзя: это дело мужское; подождёшь меня во дворе.
- Но почему, почему, любимый? - жалобно проговорила Лена. - Я ведь не могу тебя бросить, оставить наедине с этим извергом. Я тебя, Матвеюшка, очень люблю и за тебя переживаю! - И, наполнив свои голубые глазки слезами, заключила: - Я боюсь тебя потерять, мой суженый, мой любимый! То, что ты задумал, смертельно опасно!
Матвей её нежно, по-взрослому и по-мужски обнял, словно дорогой муж уходит на кровавую войну с врагами от своей любимой супруги, прижал к сердцу, поцеловал в голову, затем - в нежные розовые губки и сказал, сам сверкая слезами:
- Не плачь, моя милая суженая, я вернусь с победой, и мне от Фомы ничего плохого не будет. Поскольку надеюсь, что Фома еще не окончательный изверг и в нём где-то хоть немного осталось человеческого.
- Я буду молиться за тебя, Матвеюшка, - жалобно проговорила Лена, - всем сердцем буду молиться, всей душой!
- Ну дела... - недоумённо проговорил в свою очередь Лёнька, почёсывая затылок. - Вот так переплётик в Куликах случился. Кому скажи - не поверит. Ну что ж, раз такое дело - будем применять стратегию: миномёт - в огород, пулемёт - на баню, и "вихри враждебные веют над нами...", со всеми там танцами и плясками на штурм Фомкина дома. Ладно, Матюха, иди - прикроем. Только надо всех кликнуть на экстренное совещание. Кто пойдёт собирать команду?
- Я! - тут же решительно отозвалась Лена.
- Правильно, товарищ! - одобрительно и тоном славного командира согласился Лёнька. - Вы, товарищ Ромашка, маленькая и светлая - на фоне придорожной пыли враг вас не заметит. Выполняйте задание!
- Слушаюсь! - серьёзно проговорила Лена и побежала по деревне, аж пятки засверкали.
- Так, - тут же проговорил Лёнька, повернувшись к Матвею, - теперь переходим к следующему пункту нашей военной кампании. Пока Ромашка созывает на совещание народ, мы с тобой, Матюха, набросаем примерный план боевых действий. Итак... - Он присел на корточки и стал быстро рисовать пальцем на песке план браконьерского хозяйства. - Вот это расположение всевозможных построек нашего врага, то бишь Фомки-изувера. Это огород, в котором ничего не растёт. Это сад, где, гарантирую, к сроку не окажется ни одного яблочка. Это хлев с доходящей коровой. Это свинарник, в котором хрюкает такая же свинья, как и её хозяин. Вот это уже само расположение нашего гада, с которым нам предстоит вести переговоры. Аттила, мать его так! Перед этим логовом находится палисадник, но в нём нет ни единого цветка, так что сие логово перед нами как на ладони, и мы, таким образом, будем видеть, что там у вас происходит. Чуть что - открываем огонь на поражение, так сказать, начинаем активные боевые действия против врага Торы - и никаких переговоров. Сам бросайся на пол и ползи под стол. А лучше ноги в руки - и бегом из хаты. Понял?
- Понял, - кивнул Матвей.
- Ага, - в следующий миг промолвил Лёнька, бросив взгляд вдоль улицы, - вон и гвардия скачет с полной выкладкой.
Матвей посмотрел в ту сторону - и обомлел: девчонки и мальчишки - все в полном составе - летели по улице, взбивая ногами пыль, и размахивали кто доской, кто палкой, кто настоящей дубиной. Через минуту они подбежали к лавочке, и Левон как командир скомандовал:
- На месте стой - раз, два!
Те остановились и загалдели наперебой:
- Левон, Матвей, мы уже в курсе вашей затеи, вооружились и можем наступать! Фома дома - я видел! А я видела через щёлочку, что у него руки в крови! У него был нож, а в миске - мясо! Он кого-то зарезал! Нет, он зарезал много чего!..
- Так, - строго крикнул Левон, - молчать! - И обратился к друзьям с речью: - Товарищи! Мы стоим на пороге грандиозной войны с браконьерством! А начнём мы эту войну с Фомки, с этого несусветного изувера, супостата и вампира, ребро ему в печёнку, загубившего тьму оленей, лосих и лосиков! Но, исходя из гуманных соображений, мы всё же дадим ему шанс хоть как-то исправить свои ошибки, замолить грехи перед природой, и идём по этому поводу с ним на переговоры: Матюха пойдёт к нему в качестве нашего парламентёра. Мы же тем временем будем зорко следить за переговорами и передвижением на территории противника. А теперь оружие на-пле-чо! Кругом ать-два! Ша-го-м... марш на позицию!
- Лёня, - обернувшись, проговорила Оля с доской на плече, - запевать?
- Отставить песни, - скомандовал тот. - Не будем создавать лишнего шума, чтоб не беспокоить сограждан и не выдавать врагу нашего месторасположения.
Они шли по деревне ровным строем, чеканя шаг, в клубах пыли; Левон с Матвеем - впереди. Левон, как командир, шёл с пустыми руками. У Матвея над головой на ивовом прутике развевался белый носовой платок. А у всех остальных на плечах покоились палки, доски и дубины. На улице никого не было - все селяне были заняты своими делами, кто в хлеву, кто во дворе, а кто на огороде, - лишь Устин и Фёкла Рогожины удивлённо выглядывали на странное шествие из-за забора и что-то шептали один другому. И тут Устин крикнул дочке:
- Лидушка, ты куда это собралась с колом от частокола? Не на войну ль, милая?
- Нет, папа! - весело отозвалась та. - В другой конец деревни!
- А там что? - спросила мать.
- Не волнуйтесь, тётка Фёкла, - отозвался за Лиду Левон, - идём в лапту играть!
- А, в лапту... - промолвила мама Лиды с сомнением в голосе. - А шагаете, как на полигон.
Никто ей на этот раз не ответил. А Лёнька между тем командирским голосом проговорил:
- Не растягиваться! Подтянись! Разговорчики в строю! Что за улыбочки, Ромашка?! Ать-два левой! Ать-два правой! Выше голову, бойцы, Тора на вас смотрит!
Наконец они подошли к последней в правом ряду хате, и Левон тихо скомандовал:
- На мете стой - раз, два! Оружие к бою! Рассредоточиться вдоль забора и ждать дальнейших приказаний! - А сам хлопнул Матвея по плечу и, тяжело вздохнув, промолвил: - Ну, ни пуха, ни пера, Матюха! Как говорится, с богом! Не бойся, мы тебя подстрахуем. Ну а если что - Родина тебя не забудет!
Матвей в ответ хотел пошутить: "Прощайте, товарищи, не поминайте лихом!" - однако лишь улыбнулся, махнул всем рукой, мигнул Леночке, всунул в карман платок и вошёл в калитку. Смело прошёл по двору, сплошь поросшему травой, поднялся на крыльцо и без стука скрылся за дверью. Дети тут же за его спиной тяжело вздохнули, а Левон промолвил:
- Так, первый этап закончен. Проверить оружие. - И поднял с земли камень.
Матвей же тем временем беспрепятственно прошёл через тёмные сени, вновь без стука распахнул следующую дверь, переступил порог и очутился в большой мрачной комнате с почерневшими стенами, бурым потолком, закопченной печью и столом едва ли не посредине. А за столом сидел Фома и молча буравил гостя недобрым взглядом. Это был здоровый широкоплечий детина, на вид пятидесяти лет, с угрюмой пиратской физиономией и тяжеленными кулаками, которыми впору было колоть орехи; кулаки лежали на столе, и два их указательных пальца монотонно что-то выстукивали на столешнице, а физиономия была неподвижная и каменная, словно сотворённая недоброй рукой из булыжника. Маленький гость и огромный хозяин долго смотрели друг другу в глаза, не спеша промолвить хоть слово. И вот Матвей не то что бы проговорил, а скорее прошептал:
- Здравствуйте, дядя Фома. Вы не сердитесь, что я пришёл к вам в гости?
Тот как-то по оленьи фыркнул, и его лицо наконец ожило, заморгав да задвигав желваками.
- Ну здорово, здорово, малец! - как бы весело проговорил он. - Да уж чего сердиться-то на гостя? Заходи, потолкуем. Садись вот за стол мой дубовый да речь толкни, с чем пожаловал. А хотя погоди с речью, - сказал он, вставая, - сейчас угощу тебя конфетами и чаем.
- Спасибо, дядя Фома, - промолвил Матвей, садясь за стол на массивную табуретку, - не утруждайте себя такой заботой, как-нибудь обойдусь без конфет и чаю. Вы лучше отдыхайте.
- Ишь, какой воспитанный! - усмехнулся Фома, блеснув белыми зубами, зайдя за печку. - "Не утруждайте себя такой заботой". Сразу видно - городской и учёный. Ты ж - Матвей, к своему деду Фёдору из города приехал, так?
- Так, дядя Фома, - с печалью согласился Матвей - Родители мои умерли, и я вот сюда, в деревню, к дедушке и бабушке приехал жить. А куда ж мне ещё деться, как не к дедушке с бабушкой?
- Конечно, конечно... - ответил Фома приглушённо, копаясь где-то за печкой, - деваться-то теперь тебе и некуда. - Спустя минуту принёс кулёк с леденцами, налил в чашки из чайника горячего, видать, совсем ещё недавно заваренного чаю и сел с такими словами на прежнее место: - Да, человече, слыхал я о твоём горе, слыхал. Больно рано расстались с этим светом твои родители. Однако, что ж поделаешь, все помирают, только одни раньше, другие позже. Вот твои мамка с папкой раньше, чем надо, и померли. Жалко-то мамку и папку?
- Очень жалко, - проговорил Матвей, прослезившись. - Как им сейчас там - даже и не знаю.
- Да думаю, лучше, чем нам. На небесах лучше, чем на земле, - это уж все знают. Да ты пей чаёк, пей и конфетками закусывай. Чаёк тимьяновый, а конфетки лимонные.
- Спасибо, дядя, - поблагодарил Матвей и немного отхлебнул чаю; тот действительно был очень вкусный и душистый, а конфетки - сладенькие и нежные, прямо во рту сами таяли. Однако грубая и прямо звериная физиономия Фомы не придавала аппетиту и не внушала доверия.
А Фома между тем промолвил:
- Ничего, проживёшь и без родителей у дедушки с бабушкой. К этому только привыкнуть надо. Никого ещё не убивали прежде времени безотцовщина да отсутствие матери, и тебя не убьют. Вон я отродясь своих родителей не видывал - и ничего, как видишь, шестой десяток здравствую. Так что наслаждайся жизнью в Дедовом лесу и ни о чём не думай. Здесь вокруг благодать, есть на что посмотреть да где развернуться. А когда сей мир досконально постигнешь да умишком пораскинешь, то и вовсе как сыр в масле качаться будешь.
- Здесь чудесная природа, - с воодушевлением проговорил Матвей, - настолько чудесная, что просто плакать от радости хочется! Здесь столько зверей и птиц, что глаза разбегаются! Нигде столько дичи нет, как в Дедовом лесу и его окрестностях! Тетерева да глухари летают табунками, чёрные аисты вьют без страха гнёзда...
- Да, зверья здесь тьма, - с особым удовольствием согласился Фома, отхлебнув немного чаю и вбросив в рот конфетку. - Что тетерева да глухари, что чёрные аисты. Какие здесь лоси, кабаны, косули, олени! Громадные, что носороги! А оленята и лосята толстые, как племенные телята!
- И такие красивые! - нежно добавил Матвей. - А вы их убиваете.
- Э, брат, - тут же сощурился Фома, прекратив сосать конфетки, - так вон ты с чем, оказывается, ко мне пожаловал? Мораль почитать мне надумал о красоте родной природы и её сохранности? Ишь, гость ты мой дражайший да лукавый. Ну что ж, давай-давай, выкладывай, не бойся, что там у тебя на сердце к старому Фоме имеется. Говори, не дрейфь: Фома выслушает да из хаты не вышвырнет поколоченным. Коль уж решился прийти ко мне с речью, то давай уж, говори, господин Стрельников, да не тяни резину. Ну! - настойчиво промычал он, и сдвинул брови; кулак хрустнул, и глаза сверкнули.
И Матвей, полной грудью вздохнув, начал свою речь без страха и сомнений:
- Да, дядя Фома, я пришёл поговорить с вами о природе, в частности, о нашем Дедовом лесе и его милых обитателях. Знаете, я здесь нахожусь только третий день, а уже столько увидел, столько услышал, так налюбовался, что сердце на части разрывается от радости! Какие здесь необыкновенные дубравы с многовековыми дубами, да вдоль и поперёк расписанные звериными тропами! Какие боры с огромными корабельными соснами, светлыми полянами, устланными душистым тимьяном и вереском! Чудесен и лиственный лес с вязами, ясенями и грабами, где вьют свои гнёзда коршуны, ястребы, соколы, беркуты и чёрные аисты; а в глубоких дуплах находят убежище пчёлы, летучие мыши, белки, куницы, совы и даже филины! А какое прекрасное болото, где уже тысячелетия стелется сизый мох, сияет голубика, благоухает багульник, а меж пушистых кочек, сосёнок и берёзок красуются клюква и брусника! Прекрасен луг, который серебряной нитью прорезала чудесная канава, по берегам которой бродят цапли, журавли и аисты, в воде резвятся щучки, вьюны и карасики, а в камышах плодятся утки!
А вот вчера мы с дедушкой ходили за дубраву косить травку для Рябки, и по дороге наш Байкал поднял из травы табун тетеревов. И видно было, что они улыбались нам, поскольку так прекрасно сияли их багряные бровки, - улыбались нам потому, что мы не причинили им вреда, не уничтожили ни одного из их сородичей, даже не повредили ни одного их пёрышка! Потом, на чудесном моховом болоте, мы увидели глухаря, вернее, его тоже отыскал и поднял на сосну наш Байкалка. И что же наш прекрасный глухарь? Он тоже нам улыбался, смеялся и тряс своей мохнатенькой бородкой; бровки его так пылали от радости и благодарности - если б вы только видели! А всё почему? Да потому, что мы его не обидели, ничего ему не повредили - и уж тем более, не убили, позволив такой необыкновенной птице жить на этом свете. Но у нас с дедушкой не было даже мысли убивать такую красоту. Неужели, думали мы, такая красота должна погибнуть, свариться в кастрюле и наполнить собою человеческое брюшко, не лучше ль ей порхать над болотом с серебряными мхами и замшелыми соснами, исполняя мир необыкновенной прелестью, радуя глаз путника пламенным огнём бровей и вольным сверкающим полётом?
Но вот мы накосили травки для нашей Рябки - дядя Сеня с Леночкой нам помогали, - сели под берёзками перекусить и отдохнуть после работы - и что, вы думаете, случилось в следующую минуту? Мы услышали выстрел, прозвучавший где-то за дубравой - и это за две недели до открытия охотничьего сезона! Следовательно, решили мы без сомнений, в Дедовом лесу промышляет браконьер. А спустя минуту, словно решив подтвердить наше решение, Байкалка притащил из лесу кусок свежей, но уже основательно подгнившей шкуры и скорбно положил у наших ног. Дедушка с дядей Сеней, лишь взглянув на эти жалкие останки, сразу определили, что шкуру эту ещё недавно носил на себе лось.
- А может, лосиха, - вдруг ухмыльнулся Фома и забросил в рот очередную конфету.
Матвей вздрогнул от этих слов, прослезился от негодования; сердце его заныло, и он продолжил:
- Может, и лосиха. Скорей всего, лосиха. Потому что в тот же день, вечером, мы с ребятами гуляли по сенокосу под луной и видели лося. Он к нам сам подходил с какой-то скорбною охотой, словно кого-то искал, может быть, свою лосиху и лосёнка, пропавших в лесу, а скорее, убитых браконьером; горько плакал, жаловался нам на жизнь, просил помочь нас в его горе. Однако чем мы могли помочь ему, кроме как нашим сочувствием с необъятным морем жалости? И вот сегодня дедушка ходил за дубраву ворошить сено и вернулся оттуда со шкурой уже лосёнка, тоже уже немного подгнившей. После этого мы и решили, что какой-то браконьер убил сразу и лосиху, и лосёнка, и это по ним плакал лосик, потеряв своих родных; страдает, несчастный. В Дедовом лесу только один человек промышляет браконьерством, только один он роет ямы на звериных тропах, ставит капканы, самострелы, петли и силки; только его одного боятся звери, и только его одного ненавидит Тора. Дядя Фома, а теперь ответьте, пожалуйста, мне: это вы причинили горе лосю, убив лосёнка и лосиху?
Тот лишь ухмыльнулся вместо ответа и спросил, лукаво прищурившись:
- А где это, в каком месте, вы видели лося? Не запамятовал?
Матвей аж побелел от заданного ему вопроса, и из его глаз по щекам скатились слёзы.
- Вы и его хотите убить, дядя Фома? - горестно спросил он. - Вы хотите убить этого несчастного лосика, который остался в Дедовом лесу совсем один без своего любимого семейства? Прошу вас, не убивайте его, вообще никого не убивайте! Пощадите Дедов лес! Пожалейте Тору!
- А... - махнул тот рукой, - Тора, Дедов лес, лоси... Что такое - Тора? Вообще не знаю, что это слово означает. И где ты, малец, его только выкопал? В словаре, небось, нашёл? Словарями я не пользуюсь, да и вообще в грамоте не горазд. А что касается Дедова леса вашего пресловутого, так скоро ему крышка: срежут под корень. Болото да канаву твою вонючую осушат. Птицы перестанут тут водиться и без всякого там браконьерства; которые улетят сами, а которые просто вымрут. Зверьё, что не сдохнет от бескормицы да болезней, проложит тропы в другие угодья - к тем же москалям, хохлам, лабусам и полякам. Попомнишь меня, малец: каюк этому миру вскорости случится - величайший каюк, который тебе даже и в страшном сне не приснится! Вы меня одного браконьером считаете, то бишь извергом, изувером и гадким губителем этой, вашей Торы. Ишь, Фомка лосиху с лосёнком убил и мяска вдоволь наелся, аж пупок чуть не развязался. А что вы запоёте, когда сюда сотни - тысячи! - изуверов и извергов наедут, да не с ружьями и петлями, а с лопатами, бульдозерами, экскаваторами, трелёвочными машинами, пилами, тягачами, толовыми шашками и тротилом? А?.. Что тогда запоёте, ярые защитники природы?
Фома с последними словами громко захохотал, что, скорей всего, этот хохот был слышен и на улице, а Матвей горестно заплакал и, захлёбываясь от слёз, промолвил:
- Это неправда, неправда, дядя Фома: такого не могут позволить себе люди, не могут!..
- Не мо-гу-т поз-во-лить се-бе лю-ди, - с растяжкой слов и гнусаво передразнил Фома ребёнка, невзирая на его слёзы. - А что ты знаешь о людях, малец? Что ты знаешь об этих тварях? То, что люди - самые разумные существа на земле? То, что они не звери? То, что не будут рубить сук, на котором сидят, бессмысленно губя природу? То, что они живут не ради себя, а ради счастья следующих поколений, ради твоей, этой - как её там - Торы?
- Да, да, - горестно прошептал Матвей, по-прежнему обливаясь слезами, - человек - самое разумное существо на земле и он не будет рубить сук, на котором сидит, беспощадно губя природу. Настоящий человек живёт не ради себя, а ради следующих поколений, ради прекрасной Торы, а иначе, зачем же жить на свете?
- Ага! Как же, человек живёт не ради себя, а ради прекрасной Торы! А иначе, зачем же жить на свете?! - злобно и в неописуемой ярости воскликнул Фома, подсунув к самому носу гостя грязный и противный кукиш. - На-кась вот и выкуси! Нет гнуснее тварей на земле, чем люди! Заметь, не существа, а твари! Ни о чём они не пекутся, кроме как о своём брюхе да благополучии! Тщеславные крысы! Покажи человеку "золотой" - и он за него дубок твой одним махом и не задумываясь жахнет под корень. А покажи сто "золотых" - так ухандёхает и всю многовековую дубраву. Вот как! Да к тому же и никакой он не разумный, а безмозглый человек: вырубая леса, выбивая зверя, набивает своё брюхо, обставляет дома дорогостоящей мебелью на зависть соседям и в то же время лишает себя воздуха, удовольствия полюбоваться первозданной природой - отсюда всякие болезни, раки, психические расстройства и прочее, и прочее, и прочее. Но этого тебе сейчас не понять, малец. Поймёшь немного опосля: когда будешь учиться в школе, изучая страны и континенты, где напрочь идиоты - чёрные, цветные и белые - извели леса и зверя ради своего мнимого благополучия и сытого брюха. А, может, ещё позднее: когда уничтожат твой хренов Дедов лес да осушат чёртово болото. Но, как бы там ни было, рано или поздно настанет час - и ты непременно поймёшь, малец, - ох как поймёшь! - что не Фомка, престарелый бедолага, - истинная гроза природы, а необъятное стадо людей со своими дьявольскими проектами и передовыми технологиями. Тогда уж, Матвеюшка, не видать нам с тобою наших лосей да лосят, как давно уже не видим зубров да медведей. Глухарей будем рассматривать на картинках, а тетерева с красными бровями будут только сниться. Я это чувствую, ох как чувствую! Скоро - очень скоро! - сатана придёт на нашу землю да наложит на неё свою когтистую руку. Никто не останется в накладе без его милости: ни я, ни ты, ни прочие люди.
- Неправду, неправду вы говорите, дядя Фома! - всхлипнув, возразил Матвей, глядя на Фому заплаканными глазами. - Никакой сатана на нашу землю не придёт, чтобы разорять природу и обижать Тору! Люди не позволят случиться злу, не позволят рубить лес, не позволят осушать болото. Потому что это люди, а не изуверы. Только изуверы творят зло, лишая жизнь красивого, о последствиях не думая и набивая брюхо! Такими были гунны, варвары, которые обладали лишь острыми зубами, но отсутствовали душа и сердце. Такими же были и те подонки, которые убили царя батюшку с его дорогим, но несчастным семейством. Такие и диктаторы, что не считаются с мнением народа, лишённого самого дорогого, что только есть у человека: Свободы. Только гуннов с варварами уже давно нет, не будет на нашей земле и диктаторов. Но будут жить в Дедовом лесу лоси и олени, кабаны и косули, а вместе с ними - плодиться и наслаждаться жизнью тетерева и глухари в изобилии! Будет сиять канава, и будет в ней много рыбы! Вы мне специально наговорили много гадостей про людей, потому что вы один здесь нехороший: губите природу, уничтожаете птиц и зверей, в том числе лосих и их детёнышей! За это вам не простит, никогда не простит Тора! А люди потом объединятся в одну семью, объединятся целые народы, чтобы жить в мире и счастье под одним на всех небом, под одним на всех Богом, с одной на всех верой и под сенью одной на всех Церкви - без всяких там войн и революций, от которых только гибнет всё живое и тонет в потоках крови. Вас же никто никогда в свою семью не примет - даже на шаг к себе не подпустит. Потому что вы плохой, нехороший, злейший враг Торы, жизни! Я вас не люблю, не люблю! Ненавижу!
Матвей с последними словами стал яростно тереть глаза кулачками. А Фома не то ухмыльнулся, не то скривился, словно готовый заплакать, глядя на детские слёзы, и проговорил, посмотрев на свои пудовые кулачищи:
- Нет, малец, к сожалению, то, что я сказал тебе, - правда, сущая правда. Нет гнуснее твари на земле, чем человек. Такова уж хищная его природа: всё низвести под корень ради сытого брюха, перерезать горло соседу, пустить ему пулю в лоб. Да что соседи? Ради утоления своей алчности иным тварям ничего не стоит перепрыгнуть через бугор, через соседа, забраться в дебри, в глушь и учинить там террор во славу своей родины. Эх, Матвеюшка, Матвеюшка, все люди равны, все они хищники, все они гунны, варвары и цареубийцы, с одной лишь разницей, что у одного в руке петелька, у другого - гильотина, у третьего - "М-16", а у четвёртого - "АК-47" с маузером. Никогда они не объединятся. Потому что звери разного вида. Вот им бы пожрать друг друга, отведать мяска с тёплой кровью. А хотя... может быть, и объединятся - ради того только, чтобы сообща сожрать природу да удавиться.
- Неправда, неправда... - шептал Матвей. - Неправду вы говорите, дядя Фома, неправду...
- Да правду, правду, - словно уже устав, тяжело вздохнув, проговорил Фома. - Что мне тебе толковать? Ты ещё мал и глуп, хоть и не по годам смышлёный - вон, сколько ума-то в голове - целая палата! - знаешь, что сказать и как ответить. Даже знаешь, что такое - Тора. А я вот, представь себе, не знал. Теперь благодаря тебе буду знать: это что-то неземное, которое люди не сегодня-завтра должны скушать. - В следующий миг его глаза как-то странно загорелись - прямо безумным огнём, - он весь обмяк, ссутулившись за столом, словно охваченный неожиданной болезнью, и, будто бы говоря с самим собой, проговорил: - А я вот не изувер, как все, - я просто болен. Сижу вот дома, а перед глазами стоит Дедов лес и его дивная природа: бродят звери по тропам, летают тетерева, глухари, рябчики и прочие птицы; цветут прекрасные цветы, благоухает багульник, сияет мох, шумит тростник, поют дрозды. И вот мне так становится отрадно на душе, любуясь этой сказочной природой, которая вдруг привиделась мне, что не могу усидеть на месте. Выхожу из дому и иду в лес, чтобы увидеть всё, увиденное в воображении, наяву. Хожу, брожу, а природа меня боится, чего-то чурается - может, образиной своей страшной да уродливой её пугаю, а может, ещё чем-нибудь, но не вижу я ни птиц, ни дубов вековых, ни зверя. И ведь давно это знаю, поэтому иду в лес с ружьишком да ставлю там петельки. Зачем ружьишко - потом узнаешь, а вот для чего петельку на тропке поставил - ясное дело: чтобы зверя в неё изловить да вблизи им налюбоваться.
Матвей уже не плакал, а исполненными ужаса глазами смотрел на звероподобного рассказчика и не мог слова вымолвить; слёзы только на щеках сверкали, и лицо сияло алыми пятнами. А тот безумно смотрел в стол и, ничего не видя перед собой, дальше молвил:
- Вот, вижу - крепкий дубок, напротив него - сосёнка своею силою и прочностью под стать дубу, а между ними тропка, избитая копытцами, вьётся. Ясное дело, думаю, ходят здесь лоси да лосихи с лосятами. Натянул я петельку славную меж деревцами с вечера ещё, засветло - да ушёл из лесу, чтобы утром вновь вернуться да плодами рук своих насладиться. Отрадно на душе: увижу я завтра-то поутру зверя своего милого да душеньку встречей такой обрадую. Что ж, пришёл я утречком на местечко своё заветное, взглянул на петельку, а в ней лосиха бьётся да копытцами барахтается; горлышко тросом стальным стянуто, кровушка по шейке струится, и вся калом выпачкана; стонет, бедная, стенает, спасения просит. А рядом ребёночек её стоит, мекает жалобно и к мамкиной сиське жмётся. И вот смотрю я на них, моих родимых, глаз не нарадуется: какие чудесные звери, какая необыкновенная прелесть!..
Тут Матвей со стоном вскочил из-за стола, и его вырвало. Потом он зажал уши обеими руками и прокричал, не слыша своего голоса:
- Замолчите! Замолчите! Прошу вас, замолчите! Вы не изувер, вы хуже изувера: вы - исчадие ада, которому нет места на нашей земле! - И опрометью выскочил из дома, в то время как его хозяин, ничего не видя и не слыша вокруг, продолжал безумно молвить: "Но что ж, мне ведь жалко лосиху - она так страдает, исходит муками в петельке, - беру в руки ружьё, хорошенько прицеливаюсь и стреляю в сердце, чтобы мгновенно распрощалась с этим светом. А что же ребёночек? Ведь пропадёт один на этом свете. Вновь поднимаю ружьишко, прицеливаюсь - и его туда же вслед за матерью..."
Только Матвей выскочил за калитку, его тут же обступили дети с досками, палками и жердями и наперебой затараторили:
- Ну что, Матюха? Как прошли переговоры? Сильно страшный Фома? Не бил? Не издевался? Что говорил? Сказал ему, чтобы не обижал Тору? Сказал, чтобы ноги его в Дедовом лесу не было? Дал ему в рыло?..
А Матвей, прежде чем начать отвечать, отскочил к забору, и его вновь вырвало. Потом уже на глазах у изумлённых друзей проговорил, по-прежнему с глазами полными ужаса:
- Ребята, это не просто браконьер, это свихнувшийся маньяк. Таким никаким лекарством не вылечишь. Бессильна здесь и Любовь.
- Ну вот, - сердито проговорил Лёнька, - я ж говорил, что единственное лекарство против Фомы - тротил. А ты: "Любовь! Любовь!.." - тьфу на вас, неженок! В следующий раз, Матюха, слушайся старших. Итак, с сегодняшнего дня, товарищи, объявляем Фомке войну - войну справедливую, священную и беспощадную! Ладно, не с тротилом, а со стратегией, поскольку мы и в самом деле не террористы какие-нибудь. Кто за то, чтобы воевать и извести с нашей земли лютого изувера, злейшего врага Торы, прошу поднять руки... Ромашка, это тебя тоже касается! - Леночка словно не слышала, что говорил Левон, и полными слёз глазами смотрела на такого же заплаканного, как сама, Матвея. Но после окрика "командира" тут же встрепенулась и вместе со всеми подняла руку. - Ну что ж, единогласно. Теперь слушай мою команду: с этой минуты, как только входим в лес, обращаем внимание не только на красоту родной природы, но и на звериные тропы, где могут таиться поставленные Фомой петли. Если таковая обнаруживается, снимать и сдавать мне для отчёта. Все поняли?
- Так точно! - громко прокричали дети.
- А если повстречается в лесу Фома, - продолжил Лёнька, - то следует ползти за ним ужом и следить за тем, что он будет делать. Если поставит петлю, то тут же за ним её снимать и сдавать мне для отчёта. Ясно?
- Так точно!
- А если вдруг кому-то случайно попадётся под руку его ружьё, засыпайте его песком, затыкайте дуло, и пусть потом стреляет. Понятно?
- Так точно!
Тут над своим забором навис Гришка Берёзкин, видать, хорошо выпивший, и заплетающимся языком говорит:
- Эй, народ! А что это вы там замышляете? Никак хату Фомы спалить задумали.
- Тихо, Пройдоха! - показал тому кулак Лёнька. - Не для того язык дан человеку, чтобы им абы что каркать. Ты лучше скажи: рогатина у тебя есть?
- Чаво-о?
- У, непутёвый... - постучал себя по лбу Левон. - Рогатина у тебя, спрашиваю, есть? Зверя надо одного изничтожить лютого, поскольку ничем другим его не возьмёшь.
- А, рогатина? - промолвил с серьёзным видом Григорий. - Нет, братцы, чего-чего, а рогатины у меня нет, и отродясь не было: я не охотник. Но если б была, то дал бы: мне ничего для хороших людей не жалко. Левон!
- Что, Пройдоха?
- Может, у тебя закурить есть?
- Нет, - серьёзно и по-деловому сказал Левон, - я бросил, и тебе желаю. Ладно, раз у тебя рогатины нет, пойдём к Николе - он нам её выкует. Пока, Гришка!
- Пока, братцы! - махнул тот рукой, и дети с досками, палками и жердями строем пошли в кузницу, которая находилась за огородами, у самого леса. Обогнули Гришкину хату, прошли несколько шагов вдоль покосившегося щербатого забора, чётко отбивая шаг, и Лёнька скомандовал:
- Запевала, запевай!
И Оля запела:
"По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с бою взять Приморье -
Белой армии оплот.

Наливалися знамёна
Кумачом последних ран.
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан!.."

С последним аккордом дети подошли к кузнице, маленькой деревянной избушке со слегка закопчёнными окнами и распахнутыми настежь дверями, вокруг которой в крапиве да полыни стояли телеги в разном состоянии, всевозможные плуги, бороны, бочки, а из трубы струился сизый дым; в глубине этого строения слышался весёлый звон молота, раскалённого железа и наковальни.
И вот шум в кузнице прекратился; заслышав звонко летящую песню, во двор вышел Николай Воропаев, крепкий коренастый мужчина средних лет, с лицом мужественным и красивым, смотрящим на мир тёплыми карими глазами; тёмные волосы на голове прикрыты кепкою, а грудь - фартуком, жилистые руки облачены в рукавицы.
- Здорово, гвардия! - весело крикнул он детям, сняв рукавицы. - Куда путь держите?
- К тебе, папа! Бог в помощь! - радостно отозвались Танечка, Оля и Митя и, побросав в кусты своё незамысловатое оружие, побежали отцу навстречу, а спустя мгновение уже как бусы висели на его сильной шее.
Лёнька тот простой парень и просто, по-деревенски поздоровался с приветливым кузнецом, сказав:
- Здорово, Никола! Встречай гостей!
- Здорово, здорово! - ответил тот весело, наконец освободившись от детей. - Проходите в хату, гости дорогие, хоть поможете выковать парочку-другую гвоздей.
Остальные дети, в том числе и Матвей, прокричали хором:
- Здравствуйте, дядя Никола!
- Привет, привет! - был ответ. И этими словами приветствие с той и другой стороны завершилось.
Ну, мальчики, естественно, после этого во главе с Митей побежали к горну. А девочки постояли у дверей, постояли да пошли вдоль кустов собирать цветы, которых пестрела тьма вокруг - в основном, ромашек, колокольчиков и тимьяна, - бережно рвали цветы, улыбались мотылькам, пчёлкам и пели песни.
И вот, когда Митя принялся рассказывать Матвею об устройстве кузнечного горна и как в нём кузнец накаливает металлы, Лёнька этак деловито, официальным тоном говорит хозяину кузницы:
- Господин Никола, как бы это нам переговорить с вами о весьма неотложном деле?
- А что такое, Левон? - засмеялся тот. - Очередной стратегический план созревает?
- Да нет, - махнул тот рукой, - плана особого так и нету - уж давно созрел, - а вот дельце сейчас нам с тобой одно провернуть необходимо.
- Ну ладно, что за дельце? Выкладывай.
- Рогатину надо выковать для народа, а то досками, жердями и палками воевать как-то несолидно.
- Вот как? - удивлённо проговорил Николай Воропаев. - Рогатину, говоришь, надо выковать? И на кого? На медведя, что ли? Так у нас медведей в округе уж сто лет, поди, как нету. А может, в школьный музей попросили? Так ладно, что-нибудь придумаем под историю, сообразим на досуге достойное произведение.
- Да нет, - безразлично махнул Левон, - не надо нам никаких дешёвых поделок, типа музейных и исторических экспонатов. Выкуй добротную стальную рогатину, чтобы о-го-го! Наколол, как тюк соломы, - и готово!
- Ну, брат, ты меня озадачил. А ну, давай говори: для чего рогатина понадобилась?
- Да гада здесь одного порешить надо, - наконец сказал Лёнька, - Аттилу, понимаешь, окаянного. Уж всю округу своим изуверским присутствием взбаламутил, прямо не знаем, куда и деваться. Да если б только мы одни, куликовские, так ещё ж и зверью продыху нет. Ну, достал, ей-богу!
- Ясно, - вздохнул Никола, - Фому порешить задумали.
- Его самого - у, змеюка.
- И какая ж разница тогда между вами будет?
- Как это - какая разница? - недоумённо проговорил Лёнька. - Ясное дело, какая: Фомка будет лежать в гробу и в белых тапках, а мы - радоваться жизни вместе с Торой.
- Да нет, - горестно улыбнулся кузнец, - радоваться вы уже не будете, а будете гореть душой в адском пламени: убийцы не радуются жизни, а мучаются и с нетерпением ждут своей кончины, поскольку не могут смотреть в глаза людям, да и те им в лицо плюются. Торе также не нужны такие защитники: сегодня они человека убьют, её защищая, а завтра, озверев и потеряв со своим убийством человеческий облик, её же саму продадут да искалечат. Торе нужны честные, чистые душой и сердцем люди, уважающие не только свою жизнь, не только жизнь окружающей природы, но и жизнь другого, порою даже самого низкого человека. Ну а с такими, как Фома, нужно бороться какими-то иными методами - может быть, с помощью внушения, воспитания - сурового наказания, в конце концов, но никак не с помощью его физического устранения: зло порождает зло, смерть порождает смерть, в том числе и духовную.
- М-да... - промычал Лёнька, задумчиво покусывая губы, - озадачил ты меня, Никола, весьма озадачил... Значит, рогатина отменяется.
- Отменяется, брат, отменяется, - весело сказал кузнец и слегка потрепал Лёнькину голову.
А тот усмехнулся и говорит:
- Тебе б, Никола, с нашим Матюхой поближе познакомиться: он тоже, как и ты, слегка головой завёрнутый и забрасывает народ всякими там передовыми мыслями пачками.
- А что, и познакомлюсь, - весело сказал кузнец и подошёл к Матвею, который стоял рядом с наковальней и во все глаза смотрел, как Митя с Колей лихо выковывают большие и прямоугольные гвозди. Положил тому тяжёлую ладонь на плечо и приветливо промолвил:
- Ну что, Матвей, познакомимся поближе, что ли?
- Познакомимся! - весело сказал тот. И, протянув руку, представился: - Матвей Стрельников.
- Никола Воропаев, - был ответ. И вслед за этим последовали крепкие рукопожатия. После чего кузнец кивнул на наковальню и весело спросил: - Знаешь, брат, где ты сейчас находишься?
- Знаю, - не задумываясь ответил Матвей, - в кузнице.
- Нет, брат, ошибаешься, - с улыбкой возразил кузнец. - Ты находишься в волшебном дворце, в котором куётся Счастье. Ударил по раскалённому металлу молотом - и стал на один этот миг счастливее. Ударил второй раз - и стал ещё счастливее. Вот, видал, как Митька с Колей бахают, - уж сколько раз, пока мы с тобой да с Левоном разговаривали, бахнули, - и какие уже счастливые! Вон, как глазки светятся да лица сияют! Так сияет лицо только у очень счастливого человека. Хочешь, как они, стать счастливее?
- Очень хочу, дядя Никола! - радостно воскликнул Матвей. - Так хочу, что сердце просто на части разрывается!
- Ну, тогда надевай рукавицы - и к горну, приятель!
Матвей тут же надел большущие, почерневшие и в нескольких местах прожжённые рукавицы. Потом Никола вооружил его небольшим кузнечным молотом, сам вооружился щипцами, с помощью которых раскалили в очаге небольшую продолговатую болванку, и положил на наковальню, которая тотчас прямо засияла и запылала ярким светом. После чего весело сказал:
- Ну, Матюха, видел, как куют Счастье хлопцы? Давай и ты приступай, уж Счастье тебя кличет!
И он приступил: ударил раз, и сноп искр взметнулся из-под молота. "Это Счастье моё так сияет! - казалось Матвею. - Но я хочу быть ещё счастливее!" Ударил второй раз, и ещё ярче полетели искры. Затем - третий, четвёртый, пятый, десятый, и его душа уже кричала: "Ты самый счастливый! Самый счастливый! Самый счастливый на свете!.." А он всё ковал и ковал. Кузнец ловко вертел на наковальне что-то смутно напоминавшее гвоздик, а кузница всё больше и больше наполнялась Счастьем... Потом Матвей долго не мог отдышаться; сердце неистово билось и вырывалось наружу, а душа пела и сходила с ума от Счастья.
- Ну как? - весело спросили Коля с Митей. - Чувствуешь, что стал ещё счастливее?
- Очень чувствую! - сказал тот со счастливой улыбкой. - И мне кажется, что нет теперь никого счастливей меня на свете.
- Вот и нам так кажется! - весело сказали друзья и радостно улыбнулись другу. - Мы все, здесь стоящие, самые счастливые на свете! - И они вчетвером с Матвеем обнялись. А всю эту радостную кучу в свою очередь обнял Никола и радостно промолвил:
- Ну что ж, друзья мои счастливые, будьте счастливы навеки и наполняйте землю Счастьем! А тебе, Матвей, дарю на память вот это. - И он протянул ему прожжённые рукавицы, в которых тот минуту назад ковал свой первый в жизни гвоздь. - Храни и не забывай, как ты ковал в них Счастье. А в трудную минуту надень их и вспомни кузницу, и тебе станет легко-легко, и уже не будут страшны никакие трудности, поскольку нет ничего труднее, чем ковать Счастье в пламени горна.
С этими словами Матвей засиял пуще прежнего от счастья, прижал к сердцу рукавицы и проговорил искренно:
- Спасибо, дядя Никола, огромное спасибо! Ваших слов я никогда не забуду; всю жизнь буду помнить кузницу, и до конца дней своих сохраню эти тёплые рукавицы, как самую драгоценную реликвию!
- Будь счастлив, друг! - весело ответил тот, крепко пожав Матвею руку. - Теперь идите на воздух, мужики, поскольку заждались уже вас славные подружки. А я продолжу ковать своё Счастье, да и вам ещё подброшу.
После чего дети выбежали из кузницы, Матвей при этом прижимал к сердцу рукавицы. А кузнец раскалил в очаге недоделанную подкову, положил её на наковальню и лихо заработал молотом, помогая себе восторженными словами: "Куй железо, пока горячо! Пылай, сияй над миром Счастье!.." Глаза его сияли, как пламень в очаге, и на лице пылала яркая улыбка.
В эту минуту девочки, сев кружком на лужайке, пели песню:
"У сыботу Янка ехау ля раки,
Пад вярбой Алёна мыла рушники..."
Пели и увлечённо плели венки из пёстрого лугового материала; и, когда к ним подбежали мальчики, они вплетали последние цветки. Леночка подняла голову, увидела, как ярко сияет лицо Матвея, и весело воскликнула:
- Матвеюшка! Ты такой необыкновенно счастливый! Посмотрел бы ты сейчас на себя в зеркало!
И тот в ответ также весело ответил:
- Ромашечка моя полевая, а какая ты счастливая! Ты бы лучше на себя в зеркало посмотрела!
У Стешеньки от таких слов просто сердце на части разорвалось, и она хотела тут же с горя закричать: "Но какая же я несчастная!" Однако хор многочисленных голосов не позволил ей излиться своим горем, а, опередив её, весело закричал:
- Как все мы счастливы! Тора, мы самые счастливые на свете! Мы - твои самые любимые, самые счастливые дети!
И уже Стешенька, словно позабыв о своём горе, вместе с ними весело кричала:
- Это необыкновенный мир! Это самая чудесная сказка на свете! Тора, тебя безумно любят твои необыкновенно счастливые дети! Да здравствует великое объединение народов!..
А Никола Воропаев между тем ковал очередную подкову и, пылая от счастья, едва ли не кричал:
- Куй железо, пока горячо! Пылай, сияй над миром, Счастье!.. - И не угасал в очаге огонь, и дымилась труба над крышей сизым мирным дымом.

Вечером дети, как всегда, собрались у ворот Зворыгиных и веселились, не навеселившись за день. Оля гонялась за Левоном, Левон - за Олей. Правда у грозы садов и огородов уже не было во рту сигареты, поскольку прекратил баловаться этим опасным для здоровья зельем. Зато в руках у него - как, впрочем, и в руках Оли - было счастье, и он кричал своей "суженой": "Зазнобушка моя милая, моё счастье ярче светит!" Та, естественно, считала, что её счастье пламеннее и необыкновеннее и поэтому гонялась за ним, чтобы догнать, обняться и сравниться. И, конечно же, догоняли друг друга, обнимались и сравнивались, и ничего не было понятно в этом сравнении, поскольку счастья обоих попросту сливались воедино и сияли необыкновенно ярко одним негасимым, великим, пламенным светом.
Лида с Колей стояли под кустом бузины, держали друг друга за руки, о чём-то говорили, нежно глядя один одному в глаза, и изредка смеялись вместе со всеми, поглядывая, как веселятся их друг и подруга. Митя с Матвеем подбрасывали в небо кепки и весело смотрели, как в них пикируют летучие мыши. Лена, Катя, Танечка и Стеша в эту минуту сидели на лавочке и радостно хлопали в ладоши, наблюдая за необычайным воздушным представлением, да поднимали невообразимый визг, когда какая-нибудь стремительная мышка едва не ударялась в кепку.
Потом все понемножку успокоились и, сев кто на лавочке, кто на траве, поговорили о том, о сём и запели песню:

"Снова замерло всё до рассвета,
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь,
Только слышно - на улице где-то
Одинокая бродит гармонь,

Только слышно - на улице где-то
Одинокая бродит гармонь..."

А в заключение, когда вроде бы надо б уже и по домам расходиться, Лёнька, сидя с девочками на лавочке и нежно держа Олю за руку, проговорил как-то совсем неожиданно:
- Вот вы, ребята, думаете, что я такой же пройдоха, как Гришка Берёзкин. Да только вы ошибаетесь: я не такой, я стихи сочиняю.
- Правда?! - воскликнули друзья хором.
- Да, не вру. Вот послушайте. - И, сделав серьёзное выражение лица, юный поэт начал декламировать:

"Послесловие"

"Идёт Фома по деревне,
Как хрыч, наморщил лоб.
Он где-то браконьерил,
Облазил много троп.

"Чего ж ты лоб наморщил?" -
Спросите вы Фому,
Но он вам не ответит,
Ни чёрту, ни ослу.

Тогда спросите у зверя,
Который в лесу живёт,
И зверь-то вам ответит,
Расскажет, в чём тут чёрт.

И скажет зверь, что Фомка
Хотел убить лося,
Но лось не растерялся
И дал в лес стрекоча.

Унёс с собой и мясо,
И шкуру, и рога,
Поэтому расстроился,
Нахмурился Фома".

С последними словами дети от души захлопали в ладоши. Вместе с чем Олечка несколько раз звонко чмокнула "суженого" в щёку и прошептала:
- Лёнечка, миленький, ты такой хороший, славный поэтик! Я тебя так люблю, так люблю, Лёнечка! Больше всех на свете!
А тот счастливо улыбнулся и продолжил:
- Видите? Я никакой не пройдоха. А то, что курил, так это от злости за папку с мамкой. Живут они неправильно: самогон гонят, попивают, не участвуют в мировом процессе, не думают о единстве народов; какие-то пассивные - ни бе ни ме, одним словом. Вот я и болею за них, и думаю, что же дальше с ними будет. Разве так должен жить человек: как они, как Гришка, как Фома и им подобные? Вот хорошо, что к нам в деревню Матюха приехал и рассказал про Тору. Я её тоже оберегать и строить вместе со всеми вами буду, и мамку с папкой пить да гнать самогонку отучу, и будут они с нами стремиться к великому объединению народов. А завтра, только встану с постели, начну сочинять нашу собственную песню о природе и жизни, которой мы будем петь осанну Торе. Клянусь, это будет самая прекрасная песня!
- А мы? А мы? - закричали все вокруг. - Мы тоже хотим участвовать в сочинении песни! И я хочу внести свою лепту! И я! И я!..
- И зачем откладывать начало на завтра, - радостно воскликнул Матвей, - если это можно начать уже сегодня!
- Правильно! Правильно!.. - закричали дети. - Сейчас же и начнём!
- Ну что ж, - весело сказал Лёнька, - раз такое дело, то поехали!..
В общем, Лёнька сочинил первую строчку, а остальной текст уже сочиняли все вместе. Сочиняли долго - не ограничились одним часом. И вот, что получилось:

"Тора, Тора, мы с тобою мир чудесный сотворим
И однажды над землёю наше знамя водрузим!

Знамя счастья и свободы всех, живущих на земле,
И в лазурном Поднебесье, и в иной другой стране!

Это будет мир единый без потоков горьких слёз,
Где сердца поют от счастья, пьют блаженство в сонме грёз.

Где зверьё не знает горя от непрошенных стрелков,
Где струится птичий гомон средь нетронутых лесов.

Где звенят от счастья реки, рыбы сказочной полны,
Где не только человеку любо видеть свет луны.

Где цветов бушует море с позолотой спелых нив
И струится над землёю сладкий плач плакучих ив.

Тора, Тора, мы украсим кущи светлые твои,
Мы залечим и загладим раны старые земли!

Зацветёшь ты, как сияет пламень утренней зари,
Запоёшь ты во Вселенной, как в сирени - соловьи!

А для этого всем сердцем будем мы тебе служить,
Зло со свету изживая, да добро одно плодить.

Да бросая в пепел семя, чтоб росли на нём леса,
Чтоб в полях благоухали золотистые хлеба!

Тора, Тора, ты прекрасна! Ты - божественный венок!
Мы поём тебе осанну, это наш тебе цветок!

Славься, славься, дорогая, и сияй во все века!
Песни пой, беды не зная, и будь счастлива всегда!"

Потом Леночка сбегала в дом, принесла бумагу, карандаш, и песню записали, подсвечивая спичкой. После чего все вместе, сгрудившись в кучку и сжигая одну за другой спички, спели по рукописному тексту, вкладывая в слова душу и сердце. И, конечно же, пение получилось весьма восторженным и громогласным, отчего вышли на улицу едва ли не все жители славной деревни, от души захлопали в ладоши и попросили спеть на бис юных исполнителей чудесной песни. И те спели, и вновь получили необыкновенно восторженные аплодисменты. Затем все - и дети, и взрослые - разошлись по домам в необычайно приподнятом настроении - и вряд ли сразу уснули в свежей прохладной постели, поскольку сердца безумно пели, едва ли не выскакивая из груди от радости; и души не знали покоя, всё напевая и напевая осанну Торе.
И Матвей не спал, и всё пел про себя: "Тора, Тора, мы с тобою мир чудесный сотворим и однажды над землёю наше знамя водрузим!.. Это будет мир единый без потоков горьких слёз, где сердца поют от счастья, пьют блаженство в сонме грёз!.. Славься, славься, дорогая, и сияй во все века! Песни пой, беды не зная, и будь счастлива всегда!.." Потом всё-таки уснул, и ему приснился сон с шумными борами да дубравами, в которых счастливо и безмятежно обитает всякое зверьё, и не знают горя птицы; цветут цветы да порхают мотыльки и стрекозы. Снилось болото с высокой осокой, стройными камышами, чудесной канавой и обширными зеркальными плёсами. И над всем этим прекрасным миром возвышалась огромная златоглавая Церковь, а ещё выше, в необычайном море лазури, сияло и струилось ярким светом доброе лицо Бога. Но потом сон померк совсем неожиданно, и на месте прекрасной идиллии возник Фома, из ружья стреляющий сначала по лосихе, потом... по лосёнку. Вслед за чем этот же Фома одним махом уничтожил топором чудесную дубраву, затем - бор; расстрелял царя и его семейство, а откуда-то с неба в громких рыданиях прогремело: "За царя батюшку! За Отечество!" И вот, наконец, ужи распластались на пыльной дороге своими изуродованными телами, и среди них мучился и корчился от боли его любимый домашний ужик, а рядом чеканил шаг Андрейка и, делая отмашку рукою, словно стегая кого-то невидимого плетью, с ненавистью приговаривал: "Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам!.."
Матвей проснулся в холодном поту и заплакал, жалобно прошептав:
- Ужик! Ужик! Мой любимый, мой прекрасный ужик! Где ты? Жив ли ты, мой дорогой? Выходи из-под пола, покажи, что ты живой, пожалуйста, выходи!..
Однако ни ужик не выполз, ни дедушка с бабушкой не проснулись, чтобы успокоить внука. А тот ещё немного подождал, поплакал и уснул, погрузившись в сон мятежный и жестокий...

Ещё затемно Матвей проснулся и во все глаза смотрел на фикус, точнее, на кадку, в которой он рос; смотрел, смотрел, и слёзы по щекам струились.
- Ну, выползай, выползай скорее, мой ужик! - шептал он беззвучно. - Выползай, прошу тебя! Ты только покажись; хоть хвостик, хоть головку покажи, и я стану самым счастливым на свете! Я не верю, не верю, что ты погиб с теми несчастными ужами в тёплом лесном гнёздышке!..
Прошла минута, за нею - другая, третья. За окном уж посветлело. Наконец в дом проник первый лучик... и вот он выполз, живой, сияющий и красивый. У Матвея едва ли сердце не остановилось от радости, увидев своего серебристого жёлтоухого друга, и он с душою прошептал:
- О мой Бог, Боженька дорогой, которого я никогда не видел, но которого всегда ношу в сердце! Ты самый добрый, самый милостивый на свете! Спасибо Тебе, что уберёг моего ужика от смерти, не дал его убить маленьким и жестоким детям! Спасибо Тебе и за Тору, и за нас всех, любящих её и наслаждающихся её прелестью! - И уснул, охваченный покоем. Спал долго - едва ли не до полудня. И дедушка с бабушкой встревожились - не овладела ли какая-нибудь болезнь их внуком: уж больно сон его долго длится и непривычно. Всё-таки подошли к нему, тронули за плечо и разбудили.
- Матвеюшка, - нежно спросила бабушка, - не заболел ли ты ненароком? Не болит ли у тебя чего, родимый?
А тот проговорил с весёлой улыбкой:
- Бабушка, дедушка, я так рад, так счастлив! Жив наш ужик, и будет жить ещё долгие годы! - И вновь уснул, и спал до обеда...
А после обеда Фёдор Адамович с внуком и Леночкой помог Семёну запрячь Гнедка; сели вчетвером на телегу и отправились за сеном за дубраву. Впереди вилась тропинка; сзади, высунув язык, бежал Байкал; по сторонам благоухала прелесть в виде золотого поля да Дедова леса, а вверху сияло солнце, залитое необычайно сочной лазурью. Взрослые правили на передке конём, размышляя о предстоящей жатве и открытии охотничьего сезона. А дети сидели на задке, свесив с него ноги, улыбались Байкалу, нежно смотрели друг другу в глаза, по сторонам и думали да размышляли о Торе: какая она прекрасная вокруг, как чудесно себя чувствуешь в её благословенных объятиях, как чудесно чувствует она себя, когда её кто-то любит, и какой она прекрасной станет, когда её все на земле полюбят так же, как любят куликовские дети, когда, в конце концов, объединятся все народы. Потом они спели осанну великой Торе, и получили за это щедрые аплодисменты взрослых и нежные улыбки Дедова леса. И, наконец, Леночка просияла, взглянув со слезами в глаза Матвею, и нежно проговорила:
- Ты меня очень любишь, Матвеюшка?
- Очень, моя милая Ромашечка! Очень! - ответил тот, нежно обняв свою "суженую".
- Очень-очень? Само крепко на свете?
- Само крепко, моя Ромашечка! Милая моя, чудесная Ромашечка!
- И я тебя очень люблю, Матвеюшка! - проговорила Леночка, уже струясь слезами. - И не променяю тебя ни на кого на свете! Поцелуй меня, Матвеюшка! Сладко-сладко поцелуй, как целует меня мама!
И Матвей поцеловал свою "суженую", и целовал сладко-сладко, как никто ещё не целовал на свете, нежно прижимая к сердцу и наполняя песней душу. А взрослые на передке уж давно оторвали взгляд от дороги, доверившись лошадке, и с нежными улыбками следили за ласками детей и их сладким длинным поцелуем. Потом отвернулись с сияньем глаз, покачали головой, и Фёдор Адамович тихо промолвил:
- Вот такие пироги, Семён: того и гляди, детки наши поженятся.
- Да уж ясное дело: поженятся, - улыбнулся тот. - Время летит быстро. Не успеешь оглянуться, как ребятки наши станут взрослыми. А свадьбу весёлую да громкую сыграем, чтоб гремела вся округа!
- Соберём стрелков, расставим в огородах да как отсалютуем в небо, чтобы листья с деревьев посыпались! Ничего, не обидится Тора.
- Да, бахнем, так бахнем - посильней небесного грома. А невестушка будет самая красивая на свете - с венком пёстрым, фатою пушистой.
- Ну и жених будет видный - во фраке, с розочкой в петлице...
Ну а дальше, сами понимаете, разговор пошёл, словно свадьба должна была состояться уже завтра. А Леночка с Матвеем не слышали, о чём разговаривали на передке взрослые, нежно смотрели друг другу в глаза, любовались природой, улыбались Байкалу, слушали звон своих сердец и думали о своём счастье и Торе, о великом объединении...

Сено было душистое и мягкое, согретое жарким солнцем и напоённое свежестью подстриженного луга и близлежащей дубравы. И вот в процессе уборки, когда дети помогали взрослым сгребать сено граблями, по ноге Матвея, искрясь и переливаясь на солнце, проползла здоровенная чёрная гадюка. Однако она не укусила замершего на месте мальчика, который к тому же прошептал: "Змейка, мы с тобой - дети Торы!", и спокойно, ничего не боясь, уползла восвояси. Но Фёдор Адамович заметил уползающую от внука гадюку и, словно охваченный страшной догадкой, тревожно посмотрел ему в глаза, прямо ворвавшись в них со страшным вопросом. Но тот улыбнулся и весело ответил:
- Не волнуйся, дедушка! Не укусила меня змейка, да и никого не укусит. Ведь все мы - дети Торы, а следовательно, добрые и любим друг друга.
Дед в ответ на слова внука тяжело вздохнул, недовольно покачал головой, посмотрел, куда уползла гадюка, поплевал на руки и продолжил работу.
Никто в этот день в Дедовом лесу не стрелял, Байкал не притащил из кустов шкуры. Кругом была тишь и благодать. Правда идиллию эту иногда нарушала песнь лягушки, которая стерегла, видать, колодец. А воды в том было много, и она никогда не высыхала - даже в самое жаркое лето, спасала путника от жажды и позволяла испить себя всякой птице и проходящему мимо зверю. Болото, всему виной - болото со своими жилами и невидимыми артериями, по которым испокон веков бежала жизнь, исполнявшая Тору необычайной прелестью. Это не просто "лёгкие Европы", как восторженно иной раз говорят учёные, это источник "живой воды", от которой получает своё бессмертие Тора. Таких источников когда-то было тьма по Беларуси, теперь, к сожалению, их мало, и с каждым годом становится всё меньше и меньше - скудеет земля, а вместе с тем бледнеет и плачет Тора. Но всё же она ещё прекрасна, цветёт и радуется жизни. И гордится Дедовым лесом, и наслаждается своим болотом. Любы ей дубы, живущие с нею веками, сосны с необъятными стволами и плёсы, оттенённые высоким камышом да украшенные царственными цветами, то есть лилиями, необычайно любимые простыми людьми, феями, царицами и царями, королевами и королями. И дети, весело сгребая сено, восторженно пели осанну Торе, а взрослые им подпевали:
" ...Тора, Тора, ты прекрасна! Ты - божественный венок!
Мы поём тебе осанну, это наш тебе цветок!

Славься, славься, дорогая, и сияй во все века!
Песни пой, беды не зная, и будь счастлива всегда!.."
С сеном управились быстро; сгребли, погрузили, перекусили в тени берёз, отдохнули, насладились влагой неиссякаемого колодца, запрягли Гнедка и, счастливые да весёлые, отправились в обратный путь по залитому солнцем благоухающему простору. Дети сидели на возу, крепко держась за прочный еловый гнёт, которым было прижато сено, а взрослые шли по бокам и помогали, где надо, Гнедку тащить свою поклажу: попало колесо в ямку, воз накренился, вот-вот готовый обернуться, - тут же кто-то подставляет плечо и произносит бодро: "Но, но, конёк! Поехали, гнедой!" - и тащил конёк свою поклажу, весело храпя да не унывая, хотя, конечно же, ему было тяжело, но ведь и люди ему с Торой помогали. А дети ещё и песню распевали, сидя на самой верхотуре и то и дело прячась под нависающие над ними ветки:

"Тора, Тора, мы украсим кущи светлые твои,
Мы залечим и загладим раны старые земли!

Зацветёшь ты, как сияет пламень утренней зари,
Запоёшь ты во Вселенной, как в сирени - соловьи!.."

В деревню въехали вместе с коровами, которые в сопровождении Андрейки и Жучки шли важным шагом с пастбища, с удовольствием помахивая хвостами, мыча и гордо раскачивая полным выменем. Пастух не твердил "Смерть фашистским оккупантам!", а устало брёл за своим стадом, о чём-то сам с собой говорил и улыбался от души. Собачка же бежала чуть в сторонке, по пути обнюхивая кустики и травку у заборов.
Сено выгрузили на заднем дворе и загружали на сеновал, который находился в хлеву за перегородкой от "расположения" коровы. И тут уже помогала вся Куликовская команда: дети великой Торы. Фёдор Адамович с Семёном носили вилами сено, а дети его лихо топтали, рассовывая по углам; клубилась пыль, благоухало сено; под крышей было довольно жарко; дети пели осанну Торе и сходили с ума от счастья.
И вот, когда с работой было покончено и бабушка Аня напоила детей молочком да накормила свежими пшеничными сухариками, к дому подъехал автомобиль, точнее, яркий милицейский "уазик", и вся весёлая ватага с взрослыми направилась к водителю. Тот выскочил из машины - светловолосый сержант, довольно-таки юного ещё возраста - и поприветствовал с улыбкой:
- Здравствуйте, селяне!
В ответ прозвучало громогласно и звонко:
- Здравствуйте, дядя милиционер!
А Фёдор Адамович и Семён пожали ему руку. Юный сержант засиял ещё больше и спросил:
- Не подскажете ли, где находится хата Фёдора Стрельникова? У меня для него посылка из города.
- Да вот она, - улыбнулся старик и кивнул через плечо. - Проходите, гостем будете.
- Да, - подхватила Анна Фелициановна, - проходи, сынок, в хату - там и потолкуем. Отдохнёшь с дороги, молочка попьёшь, перекусишь чего-нибудь...
- Нет, нет, мать, - улыбнулся тот, - большое спасибо! Извините, абсолютно нет времени: служба, знаете ли. Молочка как-нибудь в другой раз попью. Да и не устал я вовсе. Где ж тут устанешь, когда едешь по такой прелести. Я бы ваше село не Куликами назвал, а Раем.
- Так ведь по-разному деревеньку нашу кличут, - с улыбкой согласился Семён. И вместе с детьми весело промолвил: - Кто Куликами, а кто и Раем!
- Ну что ж, райские жители, - засмеялся сержант, - принимайте посылочку.
И, запрыгнув в машину, он тут же выгрузил из неё две большие сумки с книгами, одеждой и прочими вещами, пакет со сладостями, телевизор, видеомагнитофон и объёмную коробку с кассетами. После чего вынул из кармана конверт и промолвил:
- Что ж, разгрузка произведена полностью. Что здесь кому предназначено - не знаю. Ну а вот это письмо приказано передать лично в руки некоему Матвею. Присутствует здесь такой?
- Да, дядя, - смущённо проговорил Матвей, подойдя вплотную к милиционеру, - присутствует здесь такой, и, очевидно, это письмо мне предназначено.
- Ну, раз так, - улыбнулся сержант, вручая конверт маленькому адресату, - держи своё письмо, приятель, а я поехал: надо ещё заехать в райцентр и передать туда депешу. - Лихо заскочил в автомобиль и уже оттуда крикнул: - До свидания всем! - Да с добродушной усмешкой: - Счастья вам, райские жители!
- До свидания! - ответили многочисленные приветливые голоса. - И вам счастья - самого светлого на свете!
Милицейский "уазик" уехал, а дети и взрослые перенесли в дом привезённые вещи. Посылка, как вы догадались, была от Сергея Петровича, Анны Павловны и Пети с Танечкой Кошевых и заключала в себе вещи покойных родителей Матвея и его лично. Конфеты Фёдор Адамович с Анной Фелициановной тут же, по предложению внука, разделили между детьми, и те убежали на улицу, а сами принялись распаковывать сумки. Матвей же ушёл в другую комнату, лёг на кровать, спешно распечатал конверт, развернул письмо и принялся за чтение, хотя читать там было мало чего, и текст занимал не так уж много строчек.
"Здравствуй, дорогой Матвей, милый наш сердечный братик! - писали дети. - Мы тебя не забыли, и будем помнить всю жизнь, строя вместе с тобой Тору! И ты нас никогда не забывай, и помни, что у тебя есть сестричка и братик. Всё-таки зря ты от нас уехал, и мы надеемся, что ты ещё вернёшься: Тору можно и в городе успешно строить. Мы тебя горячо целуем и обнимаем. И счастья тебе, самого огромного счастья! Прими от нас эти сладенькие конфетки - они на свете самые вкусные! До свидания, братик! Крепко тебя целуем и обнимаем! До светлой, прекрасной встречи! Да здравствуют объединённые народы!"
Потом написала несколько слов Анна Павловна:
"Сынок, мы тебя безумно любим, и все желаем тебе огромного счастья! Не забывай нас, как мы тебя никогда не забудем. И приезжай хотя бы к нам в гости, коль уж не захотел насовсем остаться. Сходим в цирк, в театр, в музеи, покатаемся по реке на лодочке; познакомишься с чудесными школами и вузами. Не болей, береги своё здоровье! Целуем тебя тысячу раз! И передавай огромный привет бабушке и дедушке; пусть они тоже не болеют! До свидания, мой мальчик! Будь самым счастливым на свете и строй такую же счастливую Тору! Веди к счастью многочисленные народы, а лучше просто будь им добрым примером. Поскольку много у нас было вождей, но ни один из них не сделал хотя бы свой народ счастливым".
И, наконец, несколько слов написал Сергей Петрович:
"Прости меня, сынок, я очень виноват перед тобой, хотя прекрасно знаю, что не получу никогда ни от тебя, ни от Бога прощения, - так мне и надо. Порою мне хочется умереть, но как же без меня останутся Анна Павловна, Танечка и Петя? Вот я и буду мучиться до конца дней своих, растя и лелея своих деток, любя и оберегая жену. Буду ходить в церковь, замаливать грехи - в том числе и страшный - и, как бы там ни было, вместе с вами строить Тору. Прощай, брат, да не поминай лихом. Будь счастлив, и расти настоящим человеком, гордостью необыкновенной Торы! Присоединяюсь к Танечке и Пете: да здравствуют объединённые народы!"
Матвей ещё раз перечитал письмо, закрыл глаза и заплакал. В этот вечер он не вышел к друзьям и уже до самого утра не расставался с постелью.



Продолжение следует.
Начало: