(повесть)

Целую зиму дед Мазай ходил на медведя, да только все зря. Все патроны расстрелял, ружье закоптил, лыжи с валенками пропил в Красноярске, а зверя так и не добыл. Так ведь то раньше медведи дураки были такие, что за кусок рафинаду на задних лапах собачий вальс танцевали. А теперь все по другому. Не тот стал медведь. Наглый стал и хитрый, пальцев в рот ему не клади. А клади рыбки свежей, да маслица, да сметаны, колбасу сырокопченую, грибочки соленые с огурчиками. Дичь запеченную весьма уважает - тоже клади.
- Э-э-э, - почесал затылок Мазай. - На таких-то харчах я и сам себе медведь хоть куда.
Плюнул он на это отвратительное занятие медведя добывать и полез на печку весны дожидаться.
И то верно. Весна у нас пора цветения природы. Почки на деревьях набухают до размеров просто таки поразительных. Снега тают. Птички щебечут. Тут-то самое веселье и начинается. Речка Чушка, что огибает село дугой со стороны леса, покидает родимые берега и затопляет всю округу, так что и не река это вовсе становится, а самое настоящее озеро. От такого избытка влаги зайцы дохнут целыми косяками. Мазаю, конечно же, от этого стихийного безумия хоть бы что. У него дом на курьих ногах и сапоги из хорошего бразильского каучука по самые... В общем, охотничьи. А у зайцев что? Голова, два уха, четыре ноги. Вроде все, как у людей. А с другой стороны посмотришь - все по-другому. Вот и выходит? что для Мазая тьфу, фигня на постном масле, для зайцев сущий Армагеддон.
Только однажды, лет эдак двадцать тому назад, дед Мазай поплыл по реке на лодке кататься и зайцев спас. Так ему это дело понравилось, что он уже ж оторваться не мог. Только весна, дед Мазай в спасательном жилете по-бе-жа-ал на лодочную станцию. Сперва он, конечно же, самостоятельно зайцев спасал, поскольку дело это было новое, непроверенное. Когда же опробовал его не раз и не два и пришел к выводу, что занятие стоящее, захотелось Мазаю и односельчан приобщить. Но мужики в селе подобрались всё больше грубые, волосатые, в общем, негуманные какие-то. Они над Мазаем только посмеялись. Говорят: "У старого Мазая мозга набекрень". А у Мазая мозги не набекрень. У него кепка набекрень. А мозги строго симметрично всему остальному. Просто полюбилась ему такая животная как заяц. Иной раз сам себя зайцем осознает: залезет на печь, верхнюю губу оттопырит, зрачки к переносице сведет в сидят, балдеет.
В то самое время, когда Мазай на печи зайцем себе воображал, господин урядник Жмыхин привез из Красноярска политического и определил его на краю села на поселение. Звали политического Гершмунд Моисеевич Гоц, Герасим по-нашему. Он был человек исключительно идейный. Не то из социалистов, не то из революционеров. По вечерам засветит керосиновую лампу - сидит книжки читает. Мазай к нему поначалу заходить не решался. "Он, небось, в самого градоначальника Дубасова бомбой целился, а тут я со своими зайцами". Так и ходил вокруг да около: то грязюкой в окно запустит, то штакетину из забора выломает.
Ну, неделя так проходит, другая. Мазаю весь это флирт надоел до чертиков. "А! - думает, - зайду". Зашел. Четверть выкушали. Товарищ Герасим оказался исключительно близок к народу. И про зайцев все правильно понял. У них на последней партийной конференции в Стокгольме вопрос именно так и стоял: "Что делать с зайцами?" Поначалу мнения разделились; большевики за то, чтобы зайцев побольше было, меньшевики, чтобы поменьше. Тут на трибуну поднялся главный оратор, осмотрел аудиторию добрыми-предобрыми глазами и говорит: "3аяц, товарищи, революции не помеха. А если его научить прокламации на заборах расклеивать, так и в пользу будет". Дед Мазай как услыхал про такое дело, аж прослезился. Обнял Герасима за плечи и говорит; "Хочешь, я для тебя "Варшавянку" спою?" И запел. Со всей душевной силой, громогласно. Куда там тому Шаляпину.
Той ночью в селе спать никто ив ложился, мужики всё порывались идти по самодеятельности из ружей палить, да бабы их удержали. "Другое дело война, - говорят, - а так нечего патроны зря переводить. Мы его вилами подденем, небось, окаянный, образумится". И такой у них спор из-за этого вышел - до рук дошло. Бабы на мужиков ополчились. Мужики на баб брови хмурят. Один отец Зосима соблюдал нейтралитет. Заперся в Божьем храме и айда в колокола звонить, да так, что куры в курятниках все ополоумели, а к рассвету передохли. Так что все в убытке оказались.
Но тут наступило утро. А с утра, значит, поплыли дед Мазай с Герасимом зайцев спасать. Мазай стоит на носу баркаса, ладонь козырьком ко лбу приставил. Бдит. Герасим за весла крепко держится.
Выплыли на самую середину реки - а вокруг благодать! Бабы с берега коромыслами машут. А девки молодые ржут как лошади и от смущения румяные рожи в расписные платки заворачивают. "Вот дуры деревенские",- думает Мазай, а сам только и зырит недремлющим оком по сторонам; где зайцы утопающие? Все здорово получается, даже лучше, чем обычно. Только напарник Мазаю попался какой-то неразговорчивый. Мазай ему: "Э-ге-гей!" А тот пузырь из слюны надует и мычит: "Му-му". "Видать, нехорошо человеку после вчерашнего,- думает Мазай. - Или он вовсе немой". Тогда дед Мазай как свиснет молодецким посвистом, а Герасиму хоть бы что, знай на весла налегает. "Ну так он еще и глухой", - подумал Мазай и решил на зайцев переключаться. И скажу вам, в самое время. Лодка носом в бревно уперлась, а на бревне ушастого зверья видимо-невидимо. На задних лапках стоят и белыми платками размахивают.
- Оба-на, - кричит Мазай. - Зайцы!
Герасим в ответ: "Му-му!"
- А-а-а, - думает Мазай, - глухой, а соображает. Наверное, в артикуляции сильно разбирается.
Впрочем, раздумывать Мазаю некогда. Надо зайцев спасать. Вот он хватает их по десятку за раз (а то а по два) и на дно баркаса кидает. Накидал с горочкой. Зайцы жирные попались, кил по сорок. От такой тяжести судно просело, того и гляди, воды нахлебается. А тут еще как на зло ветер поднялся, по воде рябь пошла зыбистая, на которую и смотреть противно - в глазах мельтешит. Судно, того и гляди, потерпит бедствие.
"Не-ет, - подумал Герасим, - не могу я свою сознательную жизнь на такое несознательное дело израсходовать. Тут ему представилась картина: едет он на кладбище в обитом алым бархатом гробу, а сзади идут товарищи с суровыми лицами и говорят: "Нас царские палачи в казематах пассатижами истязают за правое дело, а он там с зайцами утоп, не дожив до настоящих классовых боев. Не будет за это товарищу Гоцу нашей светлой памяти! А будет ему наше темное забвение!" Чувствует Герасим, как от таких мыслей у него штаны увлажняются, и давай он зайцев за сорт метать в кипящую пучину. Только справился, лодка в островок носом - тюк.
- Зайцы, - кричат Мазай, - едрена-матрена!
И снова наспасал полную лодку.
В этот раз Герасим идейными сомнениями уже не сомневался. Схватил всех разом - и где поглубже.
Так они целый день и промаялись. Мазай зайцев в лодку, Герасим зайцев в реку. Мазай - в лодку, Герасим - в реку. Потом видит Мазай, Герасим отстает: весь красным стал, пенсне с переносья съехало и руки трясутся.
- А-а-а! Интеллигенция...
Махнул рукой и стал зайцев тоже прямо в реку кидать.
Начало смеркаться.
- Харэ, - говорит Мазай, - поплыли назад. Завтра докончим.
Пристали к берегу и разошлись каждый в свою сторону. Мазай пошел домой, на печь взобрался и стал потихоньку к лету готовиться. Летом он ежей от засухи спасает.
А Герасим пришел к себе, слепил из халвы чернильницу, обмакнул макаронину в портвейн и стал писать на колбасной кожуре: "35-е хренюля однатыща девятьсот ковырнадцатого года. Ездили на лодке с одним сочувствующим агитировать местный элемент против самодержавия..."

Эпилог.
На следующий день дед Мазай с Герасимом ходили на реку собак топить.



Андрей Кравченко