Нежанровый роман (Людям всей планеты посвящается)
Часть первая Глава пятая

- Мама, и всё же, почему вы с папой пьёте водку? - как-то спросил Матюша, идя с родителями из гастронома. - Она что же, сладкая и очень вкусная?
Мама в ответ сконфуженно покосилась на отца и, тяжело вздохнув да по-девичьи краснея, ответила, правда, не сразу:
- Ах, Матюша, мы ведь тебе уже как-то говорили, а ты, видать, забыл. Мы не пьём с папой, а просто иногда выпиваем. И на то есть много причин.
- Например? - деловито проговорил Матюша. - Напомни, мамочка.
- Например... - замялась Настенька. - Например, у нас с папой случаются праздники, за которые приятно выпить.
- И ещё, - продолжил Коля, - не всё сладко у нас с мамой в жизни сложилось, несмотря на то, что растим прекрасного, умного сына. Вот мама целыми днями корячится на своём заводе с паяльником в руке, губит себя свинцовыми парами и света белого не видит. В то время как какой-то африканский чукча из Богом забытой страны по два раза в году ездит отдыхать на Канары. А ведь маме нашей тоже иногда хорошо отдохнуть хочется, но у мамы нет на это денежек, да и кто ж ей позволит хоть на минуту отлучиться от нашего процветающего социализма? Вот мама и грустит, вот мама и печалится, в диких условиях воспитывая своего сына. О себе не думает, а только о процветающем социализме и своём милом сыне. Даже бесплатное молочко, которое ей положено на заводе по закону, несёт домой, чтобы хоть как-то сэкономить, чтобы ты у нас был здоровый, чтобы огромная родина имела крепкого, достойного сына.
- А как же наша роща? - недоумённо заметил Матюша. - Разве наша роща хуже Канар?
- Да, роща... - тяжело и раздражённо вздохнул Николай. - Конечно, роща лучше всяких там Канар, но и человек не канарейка, чтобы всю свою жизнь пропеть в клетке. Человеку нужна свобода без всякой клетки, тогда он будет счастлив и больше любить родину. Съездит раз в год в какую-нибудь заграничную страну, посмотрит, что нет ничего краше и милей своей Родины, да вернётся в родные края с песней на сердце. А так, что получается на самом деле? Родина не даёт ему загранпаспорта, держит его за шиворот, без конца даёт пинков, читает всякие нравоучения, не позволяет рта раскрыть, чтобы рассказать ей о своих чаяниях, и кормит впроголодь. Разве ж будет пылать любовь в сердце у человека к такой Родине? Не Родина, а мачеха с деревянной физиономией. Вот и пытаются люди хоть как-то забыться да пьют всякое пойло, в том числе и водку.
- Бедная мама, бедный папа, - нежно проговорил Матюша, остановившись посреди улицы, - бедные мои родители. - И поцеловал наклонившихся к нему родителей.
- Зато ты у нас не бедный, Матюша, - ласково проговорила Настенька, крепко обняв сына. - Светлый, сердечный ангел!
- Да, приятель, - ласково проговорил отец, также крепко обняв Матюшу, - ты у нас счастливый. Вот увидишь, - с улыбкой добавил он, - настанет день - и я вас с мамой с головой усыплю золотом и сапфирами. Буду вкалывать как раб, на нескольких работах работать буду, из кожи, как змей, вылезу, а денег для нашей семьи кучу раздобуду. Не смейтесь, не вру.
Настенька смахнула слёзы и, поцеловав мужа, проговорила:
- Мы не смеёмся, милый.
А Матюша крепко, по-мужски обхватил отцовскую шею и нежно добавил:
- Не надо, папа, нам с мамой ни золота, ни сапфиров. Будь только всегда, как сейчас, сильный и здоровый; работай на одной своей любимой работе, не пейте с мамой водку, и мы скоренько втроём построим наше светлое счастье - с помощью дедушки, бабушки и нашей берёзовой рощи.
- Не будем пить, - твёрдо заверил сына Коля. - Будем строить своё счастье в трезвом рассудке да забудем про водку. А что касается работы, то здесь ничего не обещаю: я основательно решил озолотить наше счастье да усыпать вас с мамой сапфирами. Поэтому в ближайшее время найду ещё какую-нибудь работку. Например, поработаю по вечерам на товарной станции да вагоны поразгружаю - я мужик здоровый.
- Но хоть не пейте уже водку, - умоляюще проговорил Матюша. - Я за вас очень сильно переживаю. Не хочу видеть вас пьяными и валяющимися, как сосед, дядя Жора, под кустами да под забором.
- Договорились, сына, - это были слова отца и матери в один голос.
Однако пили - по поводу и без повода. Пили, когда радовались за какой-то праздник, когда поднимали чарку за здоровье и счастье сына, и когда хотелось залить тоску и тяжкие житейские невзгоды. Настенька, хрупкая и не весьма здоровая женщина, очень уставала на заводе, получая сносную зарплату, но не могла найти чего-либо лучшего и более лёгкого места. Предлагали работу нянечки в детском саду за весьма невысокую, точнее, мизерную, плату, но ей было стыдно перед Колей, который вкалывал на стройке, таская раствор и кирпичи, а по вечерам разгружал товарные вагоны, ради "золота и сапфиров". Оба уставали как черти и, как правило, хотя бы перед сном, раз в день, тайком от Матюши "причащались". Но чаще всего тот видел застолья родителей, по-детски их ругал да просил убрать со стола бутылку, и те беспрекословно подчинялись, нежно целуя сына. Иной раз он эту бутылку выбрасывал в мусоропровод, или заменял её содержимое водой из-под крана, а то и наполнял квасом. Вот такую войну вёл с водкой не по годам смышлёный мальчик.
А ещё в борьбе с алкоголизмом родителей Матюше очень помогала его волшебная роща, особенно по выходным или тёплыми вечерами. Стоило ему увидеть, что родители начинают подозрительно шушукаться и при встрече с взглядом сына краснеть, он собственноручно делал бутерброды, наливал в термос чай, компот или кофе, брал родителей за руки и вёл их в рощу, на свою сказочную прогулку. А уж там была сказка, светлая и прекрасная, с жучками да мотыльками, соловьями да дроздами, голубями да синичками; душой и сердцем завладевала природа, и родители напрочь забывали про водку.
- Вот, - говорил Матюша, широко открытыми глазами взирая на природу, - вот она, ваша водка, вот он, ваш алкоголь, милые мои мама и папа! Жучки и паучки, мурашки и букашки, пчёлки и шмели, воробушки да дрозды; милая, пьяная от счастья природа - ваша водка! Вот мы сейчас как напьёмся этой "водки" да как упадём в траву, да как поползём по ней пьяные, с жучками и паучками, мурашками и букашками, под птичьи трели и порханье бабочек - вот это будет пьянка, вот это настоящий праздник сердца, вот это самая весёлая песенка души!
И они втроём падали в траву, и ползали по ней как самые счастливые пьяницы на планете, и были пьяные природой, и насыпали кучи золота и сапфиров в свои радостные души. Потом съедали бутерброды, а домой возвращались счастливые и отдохнувшие, словно побывали в Раю.
Но, как бы там ни было, а родители нет-нет да попивали от Матюши в сторонке. Чего уж там говорить, они уже были алкоголики. Частенько общались с сыном изрядно захмелевшие и всё чаще возвращались домой с работы не то навеселе, не то в каком-то тоскливом хмелю: вроде бы и весёлые да раскованные от водки, а вот глаза печальные, наполненные душевной болью. Матюша видел эту боль в глазах родителей и ничего им не говорил, а только молчал, крепко их обнимал, целовал и в лучшем случае шептал: "Какие же вы у меня милые, мои славные родители! Я вас так жалею, я вас так люблю! Всех жалею, всех люблю! Я люблю! Я люблю! Я люблю!.." Потом молча ходил по квартире, улыбался про себя, о чём-то думал (ясное дело, о чём он думал: о счастье и необыкновенной любви), помогал родителям по дому, без конца их целовал, и всё со страстью шептал: "Я люблю! Я люблю! Я люблю!.." А на глазах у родителей всё чаще блестели слёзы, вызванные не то безмерной любовью к сыну, не то алкогольными парами, не то тоской; а скорее, и тем, и другим, и третьим вместе. И вот самым верным средством от тоски, наполняющим душу и сердце отрадой и покоем, была удивительная берёзовая роща, которую открыл Матюша для себя, родителей и всех людей. Не водка, а роща. Эта роща, считал Матюша, - необыкновенный, божественный источник счастья и любви, который надо всеми силами, всем сердцем, всей душой лелеять и оберегать. Кто будет пить из того источника, никогда не захочет ни водки, ни революции, ни войны. И он лелеял этот чудесный источник и оберегал, беря от него в душу и тут же изливая сердцем бесконечные потоки счастья и любви, которые струились в сердца людей и всего живого, населяющего нашу чудесную планету.
Но вот однажды что-то случилось в мире, какая-то страшная тень проплыла над Матюшиным домом и объяла своими страшными объятиями необыкновенную берёзовую рощу. Откуда-то понаехали геодезисты с огромными линейками да странными оптическими приборами на треногах и стали производить странные замеры и расчёты. Поначалу Матюша просто дивился этим людям и их непонятной работе, с деловитым видом вертелся перед их ногами. Потом он спросил папу:
- Папочка, что, интересно, эти дяди намереваются здесь делать?
Тот пожал плечами и неуверенно ответил:
- Видать, что-то задумали строить, а что - Бог его знает.
И Матюша однажды подбежал к одному рослому лысоватому детине, сосредоточенно что-то писавшему в тетрадке, да с волнением спросил, дёрнув того за брюки:
- Дядя, миленький, а что вы здесь будете делать, в моей роще?
В ответ на что тот презрительно улыбнулся, почесал за ухом, глядя на маленькую причину своего беспокойства, и с ухмылкой наконец ответил:
- Эге... видали вы этого капиталиста? "Что вы будете делать в моей роще?" Вот был бы побольше - показал бы я тебе, как взрослым мешать да за брюки их дёргать. А ну-ка, марш отсюда, пока по попе не отшлёпал! Ишь ты его, беспризорник! - Сказал, сплюнул себе под ноги и тут же, сосредоточившись, продолжил делать свои не то записи, не то подсчёты.
А Матюша не отставал, вновь дёрнул верзилу за штанину и спрашивает деловым тоном:
- Я настаиваю, гражданин, чтобы вы мне с точностью ответили, что вы намереваетесь в моей роще делать.
Тот вдруг замахнулся, но, увидев приближающегося к ним Николая, руку опустил, злобно сплюнул под грязный сапог и ответил не глядя:
- Дорогу здесь будем прокладывать, а вдоль дороги - бензоколонку и дома строить. Ценнейшее поручение партии! Так что, не будет твоей рощи; придётся другую тебе где-нибудь купить, - он ухмыльнулся, - капиталист маленький.
- Неправда! Неправда! - со слезами, не веря своим ушам, закричал Матюша. - Не имеете права трогать и губить эту рощу: это не только моя роща, это всех людей роща, это Бога роща! Он её посадил для того, чтобы люди любовались ею, наслаждались, дышали, вдыхая её необыкновенную любовь, и не хотели ни революций, ни водки, ни войны, ни цареубийства, ни диктаторов. Слышите, это Бога роща, Бога! И передайте это своей партии!
- Бога... - всё с той же кривой ухмылкой передразнил верзила. - Да ну вас всех к Богу! - И засмеялся, прямо заржал как лошадь. После чего вновь уткнулся в тетрадку и грубо бросил: - Не мешай, парень, работать; все планы срываешь. А войны не будет без твоей рощи, не волнуйся. Да и революций уже никогда не будет; Ленин помер - и конец революциям. Царей тоже не будет. Всех их того, подчистую большевички в своё время. А вот диктатора иной раз и не помешало б заиметь, а то, ишь ты, как головы некоторые поднимают; уж слишком-то осмелели без хомута да оглобель. Так-то вот, агитатор, хе-хе...
Наконец подошёл Николай и, обняв плачущего Матюшу, спросил у грубого геодезиста:
- Что здесь происходит, мужик, и чего пацан плачет?
Тот вновь сплюнул и, брезгливо взглянув на мальчика, уже помягче ответил:
- Да вот захныкал шкет. Бочки, понимаешь, катит на партию. Видать, дорога ему роща.
- А что с рощей намереваетесь сделать? - озабоченно спросил Николай, нежно прижимая к себе сына.
И геодезист нехотя рассказал о планах застройки микрорайона: показал, как будет идти дорога, где будут располагаться новые дома, где бензоколонка, больница, школа, и от рощи, таким образом, в лучшем случае останутся лишь отдельные кусты и берёзки. Хотя вряд ли: обычно старые насаждения все вырубаются да выкорчёвываются подчистую, а на их месте высаживаются липы и каштаны. Но бывают, конечно же, и исключения.
- Да... - с сочувствием потрепав сына по голове, вздохнул Коля, - дорога Матюше роща. Да и нам очень дорога. Всем людям необыкновенно дорога. Что ж, пойдём, Матюша, погуляем по нашей роще. Всласть погуляем, поскольку распрощается скоро с нами роща.
Он обнял сына и, не попрощавшись с геодезистом, молча повёл его в зелёную сказку, всё ещё цветущую, благоухающую, жужжащую, порхающую, поющую и счастливую, струящуюся невидимым чудесным потоком, испив из которого, люди навек теряли охоту к водке, совершать революции и войны. А верзила пожал плечами, безразлично покачал головой, ухмыльнулся и продолжил заниматься своей тетрадкой.
А через день в рощу нагрянули трактора (в понятии Матюши это были вражеские танки), краны (пушки), люди в робах и касках (ясное дело, фашисты) и закипела работа: рёв техники (гул самолётов и грохот канонады, стрельба пулемётов и ужасный крик раненой, умирающей природы), дым костров и кипящая смола (крематории), вонь дизельного топлива и битума (газовые камеры). Всё это происходило на глазах Матюши и кипело в его сознании, преображаясь в неимоверные ужасы. И он уже без конца ходил, трясся от горя и ужаса, и бредил на ходу: "Я люблю! Я люблю! Я очень люблю!.. Роща, милая моя роща!.. Люди, люди, люди!.. Я люблю! Я люблю! Я очень люблю!.." Слёзы ручьём катились из детских ясных глаз, а то и вовсе не катились, потому что нечему было катиться - всё уж выкатилось, и душа да сердце, взирая на разверзшийся на месте прекрасной рощи ад, кричали во всю мочь: "Я люблю! Я люблю! Я люблю - всё живое и неживое на свете!.."
Между тем роща стремительно таяла, умирая в жутких муках от деятельности бездушной техники и безжалостной руки человека. А сердце Матюши наперекор законам природы становилось всё звонче и крепче - нет, не от злобы, захлестнувшей его, а от той решимости, с какой он решил поплатиться с врагами своей несчастной, погибающей рощи, поклявшись отомстить сполна за кровь невинных деревьев, жучков, паучков, муравьёв, птиц, лягушек и бабочек. И оружием мести своей не долго думая выбрал камни. Набил ими полные карманы и побежал на свою священную войну, может быть, в свой первый и последний бой, где он наверняка получит страшные смертельные раны или вовсе умрёт в неравной схватке с врагами. "Ну и пусть, пусть я умру, но смерть моя будет светлой, благословлённой Богом, примером для всех честных и добрых людей, для всего огромного справедливого Человечества!"
Сначала он обстрелял бульдозер - с криком: "Вот тебе, враг, за прекрасную рощу! За царя батюшку! За Отечество!" Тракторист на время прекратил сгребать в кучу кусты, высунулся из кабины и сердито помахал кулаком. Затем досталось экскаватору, угодив булыжником в огромный зубастый ковш. После чего небольшой камешек тюкнул в каску оторопевшего рабочего. Но на этот раз грозный мститель был изловлен, отодран за уши и с карманами, набитыми камнями, доставлен в милицию, куда были вызваны родители сего маленького мстителя и составлен протокол о задержании. После чего, будучи уже дома, отец строго спросил сына:
- Матюша, зачем же ты так подвёл своих родителей? На родителей составили протокол, что они не воспитывают должным образом своего сына, что это уже малолетний преступник, по которому тюрьма плачет. Сказали, что его вряд ли уже когда-нибудь примут в пионеры, а о комсомоле пусть вообще не думает. К тому же на родителей наложили штраф, и их сильно отругали. Как ты мог такое сделать? Разве мы тебя этому учили?
Мама добавила:
- Мы ведь считали тебя умным, благоразумным, чутким, отзывчивым человеком, который может дарить своим родителям только праздник. А ты... вот что сделал. А ещё громко кричал: "За царя батюшку! За Отечество!" Это же не по-советски, инакомыслие, за что людей сажают в тюрьму, в лагеря, отправляют в ссылку. Милый мой, тебя, действительно, не примут в школе в пионеры... ох, сыночек, и что ж тогда с тобою будет? - И она заплакала - заплакала очень горько, на полном серьёзе.
И тут Матюша нежно обнял свою любимую маму, сладко её поцеловал, заплакал вместе с ней и промолвил:
- Но, мамочка, я не хотел вас с папой подводить. Я не хотел войны, не хотел, чтобы составляли протокол, чтобы вас ругали и штрафовали. И я умный, благоразумный, чуткий и отзывчивый человек, который может дарить своим родителям только праздник. Ну и пусть меня не примут в пионеры, пусть я не стану комсомольцем, зато я буду Человеком - Человеком с большой буквы! Но ведь роща - это родины частица, а может, и самая главная наша Родина, без которой не может быть настоящей жизни! Как же я мог её бросить, одну, умирающую среди голого, выжженного поля не отмщённой? Ведь её уже не будет, никогда-никогда уже не будет с нами нашей славной рощи, нашей необыкновенной Родины, этой прекрасной сказки, которая нужна не только нам, но и всем людям! Чтобы они любовались ею, чтоб они исполнялись любовью и не хотели убивать царей, начинать революции и войны! Чтобы они могли жить настоящей, полнокровной жизнью! И как же мы будем теперь жить без неё? Где я буду дружить с жучками, паучками и бабочками?
- В деревне, - как-то тихо и нерешительно, из-подо лба взглянув на мужа, проговорила Настенька.
- Да, в деревне, - улыбнулся Коля, поцеловав в губы супругу. - Куда ж ещё податься нашему прекрасному, счастливому семейству? Только в деревню.
- Так поехали в деревню, - решительно воскликнул Матюша, - и откроем для себя новую Родину!
- Настоящую, - добавила Настенька.
- Да, может быть, и настоящую Родину, милую и прекрасную. Не нужен нам этот пыльный, загазованный город. Нечего уже здесь больше делать. Умерла наша роща, будем лелеять новую. Будем пахать, косить, доить коровок, кормить курочек и свинок - да петь, как птички. Чтоб мы были счастливы, чтоб мы жили, чтобы у меня рождались братики и сестрички! Поехали, милые мои! Поехали, поехали! Поехали, прошу вас, мои любимые! И будут приезжать к нам люди, и будут они любоваться вместе с нами необыкновенной природой, будут исполняться любовью, и никогда уже не захотят воевать, убивать царей, детей и поднимать революции! Все люди будут счастливы - самые счастливые!
- Поедем, - улыбнулся папа и нежно потрепал по голове воодушевлённого сына. - По крайней мере хоть на недельку-другую для начала съездим подышать настоящей природой: через два месяца у нас с мамой отпуск. А ещё немного подрастёшь - пойдёшь в школу, и на всё лето в деревню к дедушке с бабушкой уезжать будешь. Лады?
- Лады! - весело воскликнул Матюша и сладко поцеловал родителей. - И дедушка с бабушкой на вас сердиться не будут!
- Вот и договорились, решили вековую проблему, - ласково сказала мама. - Можешь, Матюша, писать дедушке и бабушке письмо, что скоро к ним приедешь.
- Сейчас же и напишу! - решительно сказал Матюша. И тут же, спустя минуту, написал письмо в деревню, в котором было написано всего три строчки:
"Дорогие дедушка и бабушка, а также, любимые односельчане, мы вас всех очень любим! Ждите, скоро приедем!
Целуем! Горячо любящие вас, Матюша и его родители!"

Рощи скоро не стало, а на её месте принялись расти горы песка и котлованы, да что-то похожее на дорогу прочертило прямую грязную линию по спешно возводимому микрорайону. Матюша уже редко ходил на то заветное место - и то лишь за тем, чтобы посидеть где-нибудь на сохранившемся зелёном холмике, вспомнить о былых счастливых днях и вдоволь наплакаться; потом он ложился на спину и со слезами смотрел в голубое то облачное, то безоблачное небо, отыскивая там Бога и ангелов, желая от всей души пожаловаться им на плохих людей и на свою печальную долю. Однако ни Бога, ни ангелов в небе он не видел, и лишь чудесные краски да неведомые дали будоражили его воображение - воображение земного ангела, милого, необыкновенного, бескрылого. И ангел всё шептал, кричал и говорил, взирая на бескрайние просторы: "Люблю! Люблю! Люблю - всё живое и неживое на свете!.."
Человеческая рука и дьявольское бездушие уничтожили прекрасную рощу, а вместе с ней и близлежащее поле. Но какая же сила стала стремительно уничтожать Матюшиных родителей? Может, виновата в этом смерть рощи? Виновата - не виновата, а, по-видимому, всякое зло на земле взаимосвязано и тянется средь людей гадкой коварной змейкой, вернее, змеёй с ядовитой вонючей пастью. Вот и на этот раз она проползла чёрт знает откуда через прекрасную берёзовую рощу, изжалила невинных людей, в том числе поразила своим смертельным ядом и Матюшиных родителей. Они стали много пить, и иной раз упивались до беспамятства; и в то время как их сын со слезами на глазах смотрел на останки рощи, оба насмерть пьяные, не ощущая в себе ни стыда, ни родительской ответственности, под бравые лозунги ленинцев задыхались от винных паров в стенах чужого дома. Причём уборке этого дома практически не уделяли времени, и со стен да потолков свисала грязная паутина, в которой плодились не только паучки, но и моль, и прочая вредная живность. Наведались как-то владельцы квартиры, посмотрели по сторонам - и ужаснулись, после чего предупредили: не будут нерадивые квартиросъёмщики следить за порядком и чистотой - немедленно уберутся. Те с помощью сына на следующий день навели порядок, после чего Николай был сильно расстроен, Матюша - грустен, а мама горько плакала. Все понимали, что в жизни их неожиданно произошли страшные перемены, скорее, случилось что-то ужасное. На заводе у Настеньки с работой не ладилось: всё валилось из рук, и на неё косо поглядывало начальство. Да и сотрудницы относились с неприязнью, дескать, вот молодуха, пьёт с муженьком, а утром приходит на своё рабочее место хмельная - паяльник в руках удержать не может; мало здесь паров свинца, опасных для здоровья, так она ещё на всех перегаром дышит; гляньте вон, синяки под глазами, а сама красавица позеленела, как лягушка, - это всё водка, она окаянная; да гнать такую работницу из коллектива куда подальше. И у Николая на стройке были серьёзные проблемы. Он уже несколько раз упал с лесов (с небольшой высоты, правда), и его к серьёзной работе уже не допускали; сделали "мальчиком на побегушках" - поднеси то да подай это, - и начальство ждало удобного случая, чтобы рассчитать нерадивого работника и расстаться с ним раз и навсегда по-хорошему. Что у Матюши творилось на душе - понятно: там бушевала буря из переживаний и горя, ведь он осиротел: умерла его роща, а кроме этого у него на глазах погибали родители от алкоголя.
И вот после этой злосчастной уборки, когда все были печальны как никогда, Настенька сквозь горькие слёзы проговорила, сидя на диване, прижав руки к груди и обратив к своим родным сверкающие глаза:
- Я больше не могу, я не хочу уже жить! К чёрту завод, к чёрту грамоты! Я сыта такой жизнью по горло! Мы строили счастье, а что получилось? Чужая квартира, бутылка и грязная паутина, и ту со стен как какую-то дрянь скинули. Что со мною стало? Коленька, что стало с нами, со всеми?!
Коля тяжело вздохнул, присел рядом с женой на диване и нежно обнял её за плечи. А та, прижав в свою очередь к сердцу сына, заплакала горче прежнего:
- Сыночек, ничего не ладится у нас с папой. Погубила их бессмысленная жизнь и водка, будь она проклята! Лишь на одного тебя у нас надежда, на счастье твоё и божественную судьбу твою уповаем! А мы с папой уже трупы, мы пропали!
Но Матюша тоже горько заплакал, однако возразил плачущей маме твёрдо и уверенно, полный оптимизма:
- Нет, мамочка, вы с папой не пропали. Вы будете жить и процветать самыми счастливыми, и я вместе с вами. Мы втроём будем самыми счастливыми на свете! Просто у нас умерла роща, частичка нашей Родины - это наша огромная рана! - вот мы и кажемся поэтому себе обездоленными и погибающими. А ещё у нас троих подгнили корни, заметьте, не пропали, а подгнили. И корни эти находятся в деревне, где живут дедушка с бабушкой. Стоит нам туда вернуться, и корни наши выздоровеют, и мы в результате станем вновь сильными и здоровыми, и не страшны нам будут никакие напасти. Ведь эти корни - это наша Родина, с родными лесами и полями, садами и огородами, которые возделывали наши предки. А Родина должна беречь своих деток. И она будет нас беречь. И вы уже не будете пить, травя себя алкоголем, чтобы ложно заменить печаль радостью. Поэтому скорей бросайте свою работу - и поедем в деревню, туда, где Родина ждёт и по нас плачет.
- Ах, сынок, - улыбнулась мама, прекратив уже плакать, сверкая только ясными глазами, - какой ты у нас ангел, какой чудесный мальчик! Я верю твоим словам; они чудесны и правдивы. И я тоже теперь очень хочу в деревню. Давай-ка попросим и папу.
И они вдвоём крепко обняли Колю и вновь заплакали, но уже не от горя, а от радости и светлой надежды, громко восклицая:
- Коленька! Папочка! Поехали скорее в деревню. Пусть живёт без нас город; без нас он не обеднеет. Поехали на Родину, где шумят леса и простираются поля, благоухают луга и серебрится болото. Мычат коровы и кричат петухи. Поют соловьи, жужжат весёлые пчёлы. И порхают бабочки!
- Поедем, обязательно поедем! - весело сказал Николай, обнимая своих любимых. - И в самом деле, город без нас не обеднеет. Только погодите ещё увольняться; давайте не будем пороть горячку да сначала съездим в отпуск. Эх, - вздохнул он, - не хотелось мне приучать вас к свиньям в хлеву и к навозу, да, видимо, придётся. Нанюхаетесь той деревенской природы - глядишь, и не удержит вас в своих объятиях Родина, и вновь в город попроситесь. Так что сначала поедем в отпуск, откушаете пирога у той благоухающей Родины, а там видно будет. Договорились?
- Договорились, папочка! Договорились, Коленька! Договорились, родименький! - ответили те весело, по-прежнему обливаясь слезами. - Согласны на все твои условия, но лишь бы поскорее увидеть истинную Родину! Благоухающую деревню, широкие поля, шумные леса! Чудесных курочек, крякающих уточек, хрюкающих свинок! Услышать крик петухов и клёкот аиста!
На том и порешили, между тем как до отпуска оставалось чуть больше месяца. Матюша готовился к отъезду, хотя, что там ему было готовить: вещей особых в дорогу у него не было. Игрушки, которые давно ему опостылели и не вызывали интереса, покоились под кроватью и были забыты напрочь. А вот старенький надтреснутый компас, книга "Робинзон Крузо", репродукции разных птиц и бабочек были аккуратно упакованы в коробку из-под ботинок и дожидались отъезда.
Ещё Матюша готовился не только к отъезду, но и к прощанию со своей былой сказкой. Он каждый день собирал где-то цветы и носил их на облюбованный возле погибшей рощи холмик. Там он цветы аккуратно укладывал, чтобы их видели люди и техника, уничтожившие его маленькую Родину, и усердно да тщательно возводил рядом с ними памятник из камней да разноцветных стёклышек. Чтобы в день отъезда произнести у его подножия священную клятву в вечной любви ко всему живому и неживому, и своей маленькой и большой Родине.
А родители Матюши тем временем дорабатывали свои последние деньки на производстве и... по-прежнему пили, потом плакали и извинялись перед сыном, и всё равно пили. Но Матюша был ранний, умный и не по годам смышлёный ребёнок. Он понимал, что мама с папой серьёзно больны, поражены алкоголем, и деревня, эта светлая, истинная Родина, поможет им выйти из создавшегося положения, и, таким образом они избавятся от своей страшной болезни. Ведь Родина в его понятии - самая прекрасная и добрая мама, которая не даст в обиду своих деток, не даст погибнуть им от болезни, от страшной заразы, в том числе и от алкоголя, и, если те больны, вылечит обязательно. Поэтому он не сердился на родителей, хоть и с печалью, но переносил их ежедневные пьянки (да и пьяницы те были тихие, соседи их не видели и не слышали; просто тихонько пили без всяких скандалов и так же тихонько погибали), нежно их обнимал, целовал, жалел; когда надо было, умывал водичкой, а то и, как маленьких деток, укладывал спать в их тесную супружескую постельку. Потом с печалью смотрел на них, засыпающих, гладил по волосам, нежно целовал, бережно поправлял на них одеяло и ласково шептал: "Люблю! Люблю вас, милые! Всех люблю! Всё люблю! Всё живое и неживое люблю! Люблю! Люблю! Люблю всей душой, всем сердцем, навеки!.." Затем садился у ночника, какое-то время читал какую-нибудь книжку - в основном о природе, - наконец, шёл умываться, выключал свет и тихонько, чтобы не потревожить сон любимых родителей, ложился спать... немножко думал о чём-то (о маме с папой, конечно, о любви, о роще...) и засыпал.
А однажды, в начале июня, когда невыносимая жара внезапно сменилась необычным для той поры холодом и затяжными дождями, Матюша, оставшись без присмотра родителей один, вымок, воздвигая свой памятник, до нитки, промёрз до костей и простудился - очень сильно простудился, застудив ушки, горло, лёгкие, - и попал, таким образом, в больницу. Температура поначалу была довольно высокая, но её всякими лекарствами, уколами и препаратами скоренько сбили. А вот ушки сильно болели - болели так, как могут болеть у совсем ещё маленьких деток: жестоко, прямо убивая своей жуткой, пронизывающей насквозь болью. Горлышко болело, но не так, как ушки, жестоко лишившие ребёнка покоя; и грудка, исходящая тяжёлым кашлем, тоже очень болела, но всё же дьявол наиболее сильно поразил ушки, и те не могли сравниться ни с чем своей дикой болью, а ещё кровоточили и истекали зловонным гноем. Мама с папой приходили каждый вечер к своему несчастному сыну; от горя не могли вымолвить ни слова, чувствовали да осознавали свою вину перед страдающим Матюшей, молча смотрели на его муки и рыдали. По-видимому, они уже не пили, и без того будучи сильно пьяными от невыносимой душевной муки, а может, и пили, бог их знает, но глаза их совсем были непьяные и сияли не алкоголем, а постигшим их горем, залитым искренними слезами.
Лечил Матюшу молодой врач Саша, высокий такой черноволосый и длинноносый парень, с умными зелёными глазами и тёплыми сильными руками. Но был он какой-то в понятии Матюши смешливый: то засвистит невпопад, то что-то там затралялякает, то скорчит гримасу, то изобразит из себя какую-нибудь птицу или диковинного, совсем нестрашного зверя. И вот, когда Саша, осматривая своего маленького пациента, начинал подсвистывать, гримасничать или изображать из себя разные штучки, то Матюше было совсем не больно, и он не плакал от боли, а весело улыбался, а то и смеялся. И не знал Матюша в ту минуту, как больно было на душе и сердце у Саши и как ему самому хотелось от боли плакать, поскольку он был не только умным, но и добрым, чутким, сострадательным и отзывчивым человеком.
А ухаживала за Матюшей очень красивая, добрая и молоденькая медсестра Тоня, с ясными голубыми глазами, тоненькой талией, длинными до груди светлыми волосами и нежными белыми руками. Она ему рассказывала сказки, согревала теплом своих рук ушки и, как мама, целовала в лоб, щёчки, глазки и губки. И Матюше тогда не было больно. И даже, когда Тонечке приходилось делать несчастному пациенту очередной укол своими нежными руками, ему и тогда не было больно: он считал Тонечку ангелом, а ангел разве может сделать человеку, тем более такому маленькому, как он, Матюша, больно?
Правда у этого пациента было уже очень плохо со слухом, и Саше с Тонечкой приходилось говорить с ним, сильно повышая голос. Бывало, что и этого было недостаточно, чтобы Матюша их услышал, и тогда приходилось чуть ли не кричать. Но никому это особого неудобства не доставляло: ни маленькому пациенту, ни медперсоналу - все понимали, что крик - необходимость, итог случившегося несчастья. Обе стороны лишь нежно улыбались, но в этот миг всем так хотелось плакать; ну и плакали иной раз, только не просто плакали, а душой и сердцем, и слёзы катились куда-то в бездну, откуда у людей произрастают корни любви, добра и счастья.
А говорили они обо всём: Саша с Тоней в основном рассказывали всевозможные забавные истории из своей жизни, но большей частью сказки, а вот Матюша зачаровывал своих слушателей всякими историями о любви - о необыкновенной, сказочной любви. Но что же он мог рассказать о любви, спросите вы, этот маленький, только-только вступивший на жизненную стезю человечек? Что он мог видеть, что он мог знать о любви в этой коротенькой жизни? Но, как ни странно, знал он уже очень много. Истории его сыпались сотнями перед очарованными слушателями, как из "рога изобилия", и все были прекрасны и до безумия просты. Это были истории о самой светлой любви, которой, по мнению Матюши, должны болеть все люди - и взрослые, и старые, и дети. Я не буду пересказывать этих дивных историй, поскольку пришлось бы написать многие тома, да и зачем это писать, если всё это происходит изо дня в день перед нашими глазами. Скажу лишь, что Матюша все свои рассказы вынес из прекрасной берёзовой рощи, любимых маминых глаз, тёплых рук отца и намерен был нести их всю свою жизнь, и, как однажды сказал он, - до гроба. Говорил он о том,

Как любят друг друга мотыльки,
Как заигрывают друг перед другом в своей любви стрекозы;
Как любят друг друга ягодки рябины, калины, бузины;
Как жёлуди изнывают от любви, беспечно лежа под дубом;
Как птицы любят друг дружку,
Как любят друг дружку кусты,
Как папа с мамою любят,
Как любят друг друга цветы...

Правда иногда рассказы Матюши были довольно мрачны и страшны; в них он говорил об расстреле царя батюшки с его семейством, о революции, о войнах, всяких врагах и прежде всего - фашистах. Но рассказы эти были коротки, они не хотели долго жить и, лишь начавшись, спустя несколько минут достигнув своего страшного апогея, умирали. Поскольку неприятно было слушать Саше и Тонечке из уст своего любимого пациента страшные рассказы о каких-то там пулях и бомбах, газовых камерах и крематориях, концлагерях и замученных пленных, изнасилованных женщинах и сожжённых живьём детках; о расстрелянном негодяями русском царе с его семейством и хороших людях, погибших от острых казацких шашек. Они старались всячески пресечь подобные ужасы из детских уст и просили Матюшу говорить о любви - о необыкновенной, сказочной любви, от которой так сладко сердцу. И он говорил, он рассказывал свои прекрасные сказки, которые струились из сердца, из души; а струились чудесно - необычайно звенящей золотой речкой. Тогда Саша с таинственной улыбкой задумывался, непроизвольно начинал нежно обнимать Тонечку за хрупкие плечи, а та ласково шептала про себя какие-то тёплые слова, иногда нежно поглаживала по руке рассказчика, и в её ясных глазах стояли слёзы. И обычно в конце своего рассказа Матюша вдруг неожиданно говорил:
- А ведь и вы любите друг друга, Саша и Тонечка, - от меня ничего не скроешь. И у вас такие прекрасные добрые глаза, такие тёплые, ласковые руки! Вы так нежно смотрите на мир! Вы непременно должны пожениться, чтобы дать новые росточки любви. И любовь вам скажет: "Спасибо!", и с этой любовью и её огромной благодарностью вы будете жить в самом прекрасном счастье в своём сияющем сказочном мире!
В ответ на что сия молодая пара весело улыбалась; Тонечка, конечно же, будучи застенчивой и скромной девушкой, краснела, а Саша весело и бодро говорил:
- Непременно поженимся, Матюша, и со своей необыкновенной любовью будем самой счастливой парой на свете!
После чего Саша обычно нежно целовал зардевшуюся Тонечку в щёчку и скоро уходил, а та брала в руки книжку и читала её вслух. Матюша внимательно слушал и в конце концов засыпал. Возможно, боли в ушках в те минуты во сне его не беспокоили, и ему лишь снились сказочные сны. Возможно. Поскольку на устах его тёплых сиял огонёк нежной, хотя и далёкой детской улыбки.

И вот, по истечении недели пребывания Матюши в больнице, к нему в палату вошёл дедушка Федя, в белом халате, приехавший из далёкой глухой деревни, чтобы пожалеть и поцеловать больного внука, да вдохнуть в него тепло и бодрость "истинной Родины". Матюша в эту минуту лежал в своей больничной постельке, с забинтованными ушами, и закрытыми глазами; не слышал отворившейся двери и тихо не то шептал, не то бредил:
- Я люблю! Я люблю!.. Мамочка, папочка, Боженька, я люблю! Я люблю! Я люблю!.. Всё люблю: человека, птичку, зверя, пчёлку, деревце, кустик, цветик! И собачку люблю, и кошечку - всё, всё, всё на свете!..
- Ах ты, мой горемычка, - нежно прошептал Фёдор Адамович, стоя у порога. Его сердце не выдержало, и он заплакал, уткнувшись лицом в кепку.
А Матюша по-прежнему не слышал присутствия дедушки и всё тихо шептал:
- Я люблю! Я люблю! Я люблю! Всё люблю: всё живое и неживое на свете!..
Наконец Фёдор Адамович прекратил плакать, скорым шагом подошёл к внуку, склонился и нежно поцеловал его в губки. Затем бережно прижал к груди и прошептал:
- Матюша, Матюшенька, милый мой внучек! Дедушка твой к тебе приехал.
Тот открыл глаза, радостно улыбнулся и, крепко обняв деда за шею, весело проговорил:
- Дедушка, наконец-то ты приехал! Я так тебя ждал, родимый!
- Приехал, приехал к своему внучку, - ласково проговорил Фёдор Адамович, бережно укладывая внука в постельку. - Приехал к своему лучику, к своей радости и надежде. Эх, родимый, и что ж это тебя так угораздило, а? Как же ты так простудился? Какая дрянь виновата в том, что ты продрог да насквозь вымок под дождиком, а Матюша? Это твои нерадивые родители тебя не досмотрели?
- Ах, дедушка, - улыбнулся печально Матюша, - всё уже позади, я выздоравливаю, и не надо никого винить в моей болезни. Я сам виноват. А маму с папой не ругай: они добрые и хорошие. Просто они больные, и их надо жалеть да любить.
- Говоришь, больные они?! - удивлённо и злобно возразил Фёдор Адамович. - Хромые, горбатые и кашляют? Водицы поднести просят? Да они пьяницы, Матюша, пьяницы! Дрянные, преступные пьяницы! Это ж ребёнка чуть в могилу не свели, едва ли калекой его не сделали! А ты говоришь: жалеть да любить их надо. - И стиснув кулак: - Ух, я б их, мерзавцев!..
Но Матюша бережно взял своими слабыми ручками этот пудовый кулак и ласково проговорил, да так ласково, что у деда на сердце потеплело:
- Не надо, дедушка, так говорить, не надо злиться: не должны люди быть злыми, они должны быть добрыми и должны любить друг друга. Тем более, твоя злость совсем не к лицу, ведь ты на самом деле такой добрый, справедливый, живёшь в объятьях матушки Природы, а следовательно, под Богом; а Бог разве разрешает злиться? Бог сказал, чтобы все были добрыми и справедливыми; слабых и больных люди должны жалеть, любить и лелеять, и всячески помогать им, и молиться, чтобы они поскорее выздоровели, стали здоровыми и умненькими, как все, никогда не болели и крепко любили. Так что не сердись, дедушка, на маму с папой, люби их, как меня, и желай им, чтобы они поскорее выздоровели. Не называй их мерзавцами. Хорошо, дедушка? Договорились?
В ответ Фёдор Адамович усмехнулся, покачал головой и ответил:
- Вот ведь какой ты странный у нас, Матюша: вместо того чтобы кулаком грохнуть по дряни, ты её медком угощаешь. Ну ладно, так и быть, не буду их ругать, да буду за них молиться; пусть поправляются да вновь людьми становятся. - А про себя подумал: "Однако, приду к этим "заботливым" родителям домой - и как следует обоим всыплю". Потом раскрыл свою сумку и выставил на стол всевозможные банки с соками, земляникой да молоком и пол-литровую баночку с мёдом, проговорив при этом:
- Ну а пока твои родители у себя дома выздоравливать будут, мы с докторами усиленно тебя здесь лечить будем - как царя батюшку.
- Как царя батюшку? - засмеялся внук, весело глядя на дедушку.
- Ага, как его самого. Вот бабушка твоя, Анна Фелициановна, гостинцы тебе прислала: соки целебные да молочко парное, ещё земляничка...
- Хороший был царь?
- Какой, которого в революцию убили-то?
- Да, дедушка.
- Ну, как тебе сказать, - пожал тот плечами, - царь как царь, по крайней мере лучше нынешних.
- Каких это, нынешних?
- Да тех, что нами правят. Ладно, не будем об этом.
- За что ж царя-то убили? Что он плохого сделал?
- Да ничего такого плохого и не сделал. Напротив, заботился о своём народе, как отец родной, уж старался как может, хотя, как у всех людей, всякое бывало: и ошибки, и оплошности. Только не всех за эти ошибки да оплошности убивают - даже очень страшные, приносящие неслыханные бедствия и жертвы. Но большевики его, как видишь, порешили. И не отца тебе, ни его милых родственников.
- Боже... - прошептал Матюша. - Мне папа тоже про это рассказывал. Не понимаю, как так можно? Взять и убить человека, царя, а вместе с ним - его семью, деток.
- И я того не понимаю, милый. Почему сотворили такое зло большевики, почему сотворили такое неслыханное преступление? Почему? Видать, уж больно захотели крови. Подонки, одним словом, - безмозглые, неграмотные, не знающие Бога подонки, у которых святого - абсолютно ничего, привыкшие махать шашками да револьверами. Они не только царя с его семьёй убили, а ещё уйму, неимоверную уйму народу. Да погубили при этом не только убиенных несчастных, но и свои души. Хотя, какие у них там души? У них их и не было от рождения, а что было, так это дерьмо, и только. Уж натворили, так натворили, окаянные. Памятники безобидные, порой чудесные, неимоверно ценные, никому не мешающие, повыкорчёвывали, имения прекрасных да хороших людей посносили или соорудили из них коровники да конюшни с телятниками. Хотя, конечно же, справедливости ради, скажу, что и вполне приличные учреждения в них размещали, например: детские дома, санатории, мастерские, больницы, фабрики да кой-какие лавочки. Да только ж вот здесь какая штука: на крови да горе других, чаще всего вполне невинных людей сии прекрасные учреждения размещались - во как было-то, такие, брат, дела, а то и делишки. Библии - супостаты! - пожгли, кресты да оклады иконные переплавили. А ради чего переплавили? Да ради того, чтобы золотишко продать, а на вырученные деньги народ кормить, который сами же своей кровавой революцией и обчистили до ниточки, да довели до настоящего голода, как это было на Волге, ну и в прочих губерниях, где жить народу уж не было мочи. Ишь, так вели народ к коммунизму, что голодом заморили несчастного, на хрен, ко всем чертям собачьим. А, бесы, одним словом, гадкие, лишённые всего святого бесы. Но об этом, внучек, хватит на сегодня; тяжко мне про ужасы всякие молвить, да и твоим больным ушкам рано про то слушать. В школе ты про всё узнаешь. А пока выздоравливай да принимай гостинцы. Вот, держи очередную баночку, на этот раз с мёдом. - И он выставил тяжёлую, наполненную необыкновенным золотом стеклянную банку, при этом проговорив нежно: - А медок тебе наши трудолюбивые пчёлки наносили; липовый медок, волшебный, смотри, какой золотистый.
Матюша улыбнулся, бережно взял банку с мёдом в свои ослабленные руки, поднял и внимательно просмотрел её на свет: мёд действительно был прозрачный, как слеза, и золотистый, как янтарь, с крапинками воска и пузырьками. Он долго смотрел на банку, нежно улыбался и любовался мёдом, наконец проговорил:
- Дедушка, это необыкновенный, просто божественный мёд!
Тот в ответ усмехнулся и потрепал внука по голове, весело проговорив:
- Ясное дело: божественный! А может, это и не мёд вовсе, а амброзия, которой питается Боже.
- Амброзия, - ласково прошептал Матюша и бережно вернул банку на стол. После чего серьёзно сказал: - Дедушка, расскажи про Бога, а то папа ничего почти про него не знает; говорит только, что он с бородой и добрыми, проницательными глазами, а живёт на небе и судьбами людскими оттуда управляет да распоряжается.
- Э, брат, - усмехнулся Фёдор Адамович, - нашёл у кого про Бога спрашивать. Да твой папа не то что про Бога ничего не знает, он понятия не имеет, как косу правильно наладить. А если б знал да почитал Бога, то не лежал бы ты здесь, а сам он с Настенькой-то не погибал от алкоголя. Эх, революция, мать её так! Вот откуда ползёт сия змеюка... - Он сокрушённо махнул рукой, затем упёрся руками в колени и задумался.
А Матюша нежно погладил его по плечу и промолвил:
- Так расскажешь, дедушка про Бога?
- Да расскажу, расскажу, что знаю, - ответил тот, в свою очередь внука по голове погладив. - Хотя, здраво рассудив, так толком и не знаешь, что про него говорить-то. Просто есть Бог, и всё тут. Такой ясный, справедливый и неделимый.
- То есть как это - неделимый?
- Да вот так, очень просто, неделимый, составляющий одно прекрасное единое целое. Вот, например, когда-то, очень давно, а когда - я уж и запамятовал, на земле была одна единственная и могучая Церковь, которая, так сказать, базировалась в Риме - это такой город в Италии. Но потом сия Церковь, скажем так, по причине каких-то внутренних интриг, разборок да противоречий раскололась надвое - и получилось в результате этого раскола две Церкви: Римско-Католическая и наша, Православная. Да, видать, пример получился настолько заразительным, что от этих половинок стали отделяться многочисленные отколыши: здесь тебе и "староверы", и там какие-то баптисты, и Англиканская Церковь, и Лютеранская - и прочее, и прочее, и прочее, в общем, сам чёрт рога сломает, а между тем ругня среди народов стоит неимоверная. Никто никого не слушает, никто ни с кем не считается; одни леса изводят под корень, другие болота осушают напрочь, а третьи реки вспять поворачивают. Ну, а четвёртые, сам понимаешь, войны кровавые начинают. Но вот Бог, как был одним великим целым, таким Он и остался, несмотря на эти многочисленные расколы; его даже большевики не раскололи, эти самые главные богоненавистники, которые всегда говорили, что религия - это опиум для народа. Конечно же, Он переживает, глядя из своей обители на творящиеся в его царстве безобразия, но верит, что рано или поздно люди одумаются, обуздают своих политиков, вождей, глав Церквей и предводителей - да и вновь воссоединятся в одно целое, чтобы жить в мире, дружбе и согласии под сенью одной, единственной для всех и неделимой Церкви. А то, что ж получается: разбрелись по свету кто куда, как какие-то блудные овцы. Вместе людям надо жить, вместе - да не маяться дурью. Ишь, моя Церковь лучше, ан нет, - моя; что, не согласен? - получи в морду.
- Ну прямо уж и дерутся, дедушка? - улыбнулся Матюша.
- А ты что думал? - серьёзно сказал тот. - Дерутся - и ещё как дерутся! От этого ж и все войны, поди. Да и революции тоже.
- Да, - вздохнул мальчик, - надо людям жить вместе, дружно, под сенью одной единственной Церкви, под одним неделимым Богом. И тогда будет мир на планете, и тогда будет всеобщее счастье. И не надо будет никакого коммунизма.
- Вот-вот, внучек, правильно мыслишь.
- Дедушка, и где же живёт наш Боже, знаешь? Одни говорят - на небе, другие - на земле, третьи - ещё где-то. Хоть бы кто-нибудь сказал наверняка, точно.
- А где он живёт - на небе, на земле, аль ещё где, - про то никто не ведает. Я так думаю, что у каждого в сердце и душе он есть. Только одни с ним дружат, а другие с дьяволом. - Тут Фёдор Адамович осёкся и, покосившись на внука, перекрестился, что-то пробубнив невнятное.
А Матюша удивлённо и заинтересованно воскликнул:
- С дьяволом?! С дьяволом, ты сказал, дедушка? А кто же такой - дьявол? И про него рассказывай. Давай, давай, дедушка, рассказывай.
- Вот же эта нечистая сила, и надо было мне про неё напомнить, - сердито проговорил старик. - Типун мне за это на язык. Ну да ладно, что сказано, то сказано, куда теперь деваться. Эх, - вздохнул он, - дьявол тоже есть, внучек, и он, как Бог, живёт в каждом человеке. И они оба ведут вечную, непримиримую войну за душу человека. Однако один добром и любовью эту душу завоёвывает, а другой, то бишь дьявол, злом, обманом да всякой лестью её в свои тенёта заманивает. Вот и не мирятся они оба в людях и душеньки их на части порой разрывают, да сердца кровью обливают. Бог к себе, в своё светлое царство любви, добра и всеобщего процветания человека кличет, а дьявол, наоборот, в пучину зла и ненависти несчастного человека тащит - в Ад его, горемыку, путём обманов да соблазнов пытается низвергнуть. Сильный человек ногами и руками упирается всяким там соблазнам - деньгам, беспечной жизни за счёт рабов и каторжного труда подневольных мучеников, сладкой продажной любви, казино и прочей гадости, - думая о светлом Божьем царстве, о будущей счастливой жизни средь светлых душой ангелов, в общем, за Богом в ясный процветающий мир идти хочет. А слабый частенько сдаётся и попадается в тенёта дьявола, делаясь жестоким, глупым, заносчивым, высокомерным, грубым, а то и пьяницей. Однако и тогда Бог не оставляет попавшее в такую страшную беду своё чадо и продолжает насмерть драться за его душу с дьяволом. И, как правило, каждое подобное сражение Бог рано или поздно выигрывает и в конце концов забирает истерзанную душу несчастного в свои владения, где обитают одни светлые, добрые души, только несчастному этому придётся немного помучиться, пройдя через Ад и Чистилище. Поэтому-то в людях и разобщённость такая на планете наблюдается: одни с Богом, другие с дьяволом больше дружат, хотя все считают себя самыми добрыми и справедливыми. Иной раз народы с народами - такие вот все из себя справедливые - сражаются, - вот ведь какое оно Божье и дьявольское побоище; и пойми потом, в самом деле, кто тут прав, а кто виноват будет. Засеют землю трупами, а потом разбираются. Ну, конечно же, и разберутся до следующей великой битвы... - Здесь Фёдор Адамович сокрушённо вздохнул и промолвил: - Эх, Бог сам виноват, что людей не шибко сильными духом спроектировал - умысел какой здесь был, что ли? - а то, если б были сильными, то дьявол и помыслить бы не смел об их душах; жил бы в своём Аду на угольях красненьких да байками чертей упивался. А то ведь вон, какие людишки слабые: денежку чужую, тихонько лежащую, увидел - тут же без зазрения совести в карман захапал; кошечку беспутную, беззаботную под деревцем приметил, камешек поднял... тюк! - и головушку ей оттяпал; деревце красивое с изумрудными листочками да золотыми цветами вдоль дороги стоит, топориком от нечего делать махнул - и деревца с листочками да цветами, радующими душу, не стало. А то ещё захотел стать диктатором ненавистным - надел лапти, чтобы выглядеть попроще в глазах людей да поближе к народу, пошёл на большую площадь, под предлогом благих намерений людям лапши на уши навешал, лестью как следует облил, и эти люди сами же тебя на престол возведут, вручат тебе кнут, скипетр там, державу и дубину да с этими орудиями управления попросят ими править. Одни идиоты сказали: "Давайте-ка, братцы, царя убьём!" - другие не долго думая взяли да убили. Завтра эти сволочи скажут: "А что нам царь, что нам от его крови? Давайте-ка и Бога скинем!" И что ты думаешь, внучек?
- Неужто скинут, дедушка?!
- Нет, - твёрдо сказал тот, - уж кого-кого, а Бога им не скинуть - кукиш им. Однако, твари, задумаются да головы свои поломают над таким вопросом. Вот он дьявол, вот она жестокая дьявольская битва.
- Но есть Бог, дедушка! - воодушевлённо воскликнул Матюша. - И есть справедливая Божья битва! Ничего, что Бог не досмотрел и сотворил людей духом недостаточно сильными: многие люди на земле рано или поздно совершают ошибки, но так или иначе их исправляют, и именно Бог, чувствуя свою вину перед ними, в этом им помогает. Это его великая, справедливая битва - исправлять людские ошибки, ставить людей на путь истинный и забирать их в своё светлое царство!
- Совершенно верно, мой светлый и достойнейший внучек, - с гордостью за внука промолвил Фёдор Адамович и нежно пожал его тонкую слабую руку. - А вообще, как я уже говорил, надо людям скорее объединиться под одной Церковью, в одну огромную несокрушимую силу в борьбе с дьяволом, под одним прекрасным, неделимым Богом. Глядишь, и войны прекратятся, и дьявол исчезнет - да и заразу легче обнаружить, а затем извести, обретаясь в одном, общем стаде.
- Не в стаде, - весело возразил внук деду, - а коллективе.
- А вот это верно, ты заметил, парень, - согласился Фёдор Адамович. - Потому что в стаде ходит только быдло, мы же с тобой - люди, Человеки!
- Люди! Человеки! Человек! - восторженно проговорил Матюша. - Все-таки, какое это великое слово!
- Великое, необычайно великое, - согласился Фёдор Адамович. Потрепал внука по голове и продолжил: - А вот если б от меня зависело священное воссоединение под одной Церковью всех народов, то, кажется, знаешь, чтобы я сделал?
- Что, дедушка?
- Созвал бы я папу римского и нашего великого патриарха в какую-нибудь нейтральную точку на нашей планете, скажем, на горе Арарат, посадил за стол, налил в чарки вина и сказал: "Знаете что, мужики, хорош вам уединяться со своими народами. Давайте-ка объединяться. Ну что вы, в самом деле, развели здесь, понимаешь ли, агитацию: ступай сюда, да не туда. Ну хватит, честное слово, сколько можно. Надоело, ей-богу, смотреть на ваши выделывания да выкрутасы. Народы хотят жить в мире, в одной семье, в абсолютном единстве и согласии, одной верой, с одной Церковью, без всяких там диктаторов. Ведь крыша у нас на всех одна - то есть небо, - как и Бог один. Ну, мужики, по рукам - да за союз наш великий выпьем!" Вот как я сделал бы, внучек. Как затея?
- Здорово, дедушка! - весело сказал Матюша. - Прямо великолепно! А что, давай, может, созовём их, а вдруг получится?!
- Подумаем, - сказал Фёдор Адамович серьёзно. - Здесь спешить нельзя, хорошенько обмозговать нужно, как бы чего худого из-за нашей спешки не вышло. А вообще-то, было б неплохо, чтоб к нашей затее подключились все люди, причём одновременно, а так, боюсь, преподобные главы Церквей нас, простых смертных, всё же не услышат.
- Тогда давай будем с тобой жить и готовить людей к их великому объединению: будем им при любом удобном случае говорить, что люди должны жить в мире, одной семьёй, в абсолютном единстве и согласии, одной верой, с одной прекрасной золотой Церковью. Потому что у них одна крыша на всех, небо, и они живут под одним Великим Справедливым Богом! Давай, дедушка?
- Давай, мой любимый.
- Ну а потом, как станет видно, что народы нас с тобой услышали и поняли, мы напишем письмо великому папе римскому и такому же великому нашему патриарху, созовём их в какую-нибудь нейтральную точку на планете, совершим с ними законное объединение народов, нальём вина - и как следует это объединение отпразднуем. И этот день станет у людей самым величайшим праздником на планете. Ну как, дедушка, годится?
- Конечно же, годится, внучек! - с восторгом сказал тот. - Ещё как годится!
Они весело улыбнулись друг другу, обменявшись крепкими рукопожатиями, а потом Матюша вдруг опять стал необычайно серьёзным и промолвил, широко открыто глядя в глаза деду:
- Но вот знаешь, дедушка, мне совсем не верится, что Бог мог допустить на земле такую страшную гадость, такой ужасный ужас, такую жестокую несправедливость, такое зло человеку. Не могу поверить, что всему виной дьявол, что он так силён, что это страшилище могло сделать такое с человеком. - И глаза его страшно заблестели, наполнившись слезами; ручки затряслись, и чувствовалось, что Матюша вот-вот заплачет.
Фёдор Адамович нежно взял внука за обе руки, согрел их в своих широких ладонях и с дрожью в голосе промолвил:
- Что, что, мой родной Матюша, тебя вдруг обеспокоило? О чём ты, родимый, хочешь сказать? О каком таком ужасе, о какой такой гадости, о какой такой Божьей несправедливости?..
- Дедушка, - едва ли не плача проговорил Матюша, - всё же, почему люди друг друга убивают? Мне кажется, что здесь совсем не при чём ни Бог, ни дьявол, - здесь совсем другое, скорее, что-нибудь очень простое и обыкновенное скрывается, что у людей с самого рождения в уме и на языке. Просто у всех разное сердце, не у каждого оно в должной степени чувствует и понимает, поэтому, может быть, не за души людей надо сражаться, а за их сердца: сердца надо лечить да править.
- А... - досадливо махнул рукой Фёдор Адамович. После чего сокрушённо вздохнул и не долго думая с раздражением ответил: - Да просто идиоты людишки, полные кретины и идиоты, вот и убивают не только царей, но и друг друга - и не при чём тут душа, и не при чём тут сердце. Следовало Богу прежде об умишке человека подумать, а потом уже творить душу и сердце. Не доглядел, одним словом. Вот и наплодились кретины и всевозможные идиоты. Каждый второй - идиот, вот и получаются войны, поскольку умный с дурнем поделить не могут. Вот, мать честная, и как я об этом раньше не подумал?! В общем, все люди идиоты, от этого и войны.
Но Матюша печально улыбнулся страстному монологу дедушки и тут же промолвил, тяжело вздыхая:
- Нет, дедушка, вряд ли все люди идиоты. Иначе как бы идиот придумал гильотину, концентрационный лагерь, крематорий, газовую камеру и атомную бомбу? Всё это придумали всевозможные умные учёные и изобретатели, и далеко не идиотские люди. Я вот думаю, что просто люди сильно больны, в них живёт и плодится, передаваясь из поколения в поколение, очень страшная болезнь, которую как-то любыми силами и срочно надо вылечить.
- Ну... - удивлённо проговорил Фёдор Адамович, - ясное дело, что болезнь и её надо обязательно вылечить, пока мы все здесь не передохли, ко всем чертям собачьим, как мухи от "дихлофоса". Только вот как, каким лекарством, эту болезнь нам вылечить, а Матюша?
- Любовью, - не задумываясь, сказал тот. Просто сказал, как когда-то сказал своим родителям.
- М-да... - промычал дедушка. - Любовью... легко сказать. Против танков-то и пулемётов... Хотя...
- Мы вылечим, - уверенно продолжил Матюша, - и все люди будут твердить на каждом шагу: "Люблю! Люблю! Люблю! Люблю всей душой, всем сердцем! Буду любить всегда, пока буду жить, пока цветёт жизнь на планете!.." Да, дедушка, мы вылечим! А иначе... а иначе нам, людям, не жить!
- Ну что ж, внучек, - улыбнулся Фёдор Адамович, - любовь, думаю, - хорошее лекарство от человеческого бешенства, и мы его с тобой и такими прекрасными людьми, как ты, рано или поздно вылечим. В общем, Матюша, будем всё живое и неживое любить. А иначе нам, людям, и в самом деле не жить, хана, одним словом, кранты. Так что будем строить и продолжать Тору Моисееву для ныне и в будущем живущих. И уж с Торой-то мы рано или поздно приведём людей к великому объединению!
- С Торой? - удивлённо спросил Матюша. - Какой такой Торой? Я про неё ничего не знаю. Расскажи, дедушка: очень хочется послушать.
- Эка невидаль - Тора! - улыбнулся старик. - Да это "Пятикнижие Моисеево", древнееврейское название первых пяти книг Библии, в которых рассказывается о сотворении мира Богом и тернистом пути рода человеческого. А вообще, книга сия, как мне кажется, посвящена Любви, чтобы люди, читая её, и себя Любви посвящали, взирая на муки, заботы и светлые деяния своих предков. Тора - это компас человеческий, который показывает в одну лишь светлую сторону, где светится истинная любовь: достойный и божественный венец человеческого пути, человеческой жизни, Человечества! Вот так, брат, - весело заключил Фёдор Адамович и нежно пожал внуку руку.
А тот улыбнулся, с необыкновенным сиянием глаз на минуту задумался и наконец промолвил, глядя в потолок мимо деда:
- Тора... прекрасная Тора, согретая необыкновенной, человеческой любовью! Мы продолжим, дедушка, Тору, продолжим со всеми людьми, и будем продолжать вечно, пока жизнь цветёт на планете.
- Продолжим, продолжим! - весело согласился дедушка. - Не сомневайся. Уж мы-то покажем нечистой силе, а Бог нам поможет!
- Тора... - вновь сладко проговорил Матюша, - милая, прекрасная Тора! Мы с тобой приведём людей к великому объединению! - И на лице его светилась тёплая, нежная улыбка. Но промчался миг, и перед его глазами возникла милая, живая роща, а где-то далеко-далеко вдали струился дивный свет родной деревни.

А уж дома Фёдор Адамович устроил настоящий разгром Матюшиным родителям.
- Это как же вы могли Матюшу чуть не угробить?! - кричал он, стоя посреди комнаты и потрясая кулаками. - Вы же сделали его на всю жизнь инвалидом: глухим мальчик остался! Ироды, а не родители! На нет спились - ни дна вам, ни покрышки! Да чтоб вы захлебнулись в этой водке, хоть ребёнку с нами со старухой жить станет легче!..
Николай стоял перед отцом, виноватый и униженный, понурив голову, не в силах вымолвить ни слова. Настенька же ползала перед свёкром на коленях и плакала, ломая руки:
- Простите, папенька! Простите, миленький! Грех, большой грех взяли мы с Коленькой на душу! Не жить нам на свете, если ещё раз такое случится, ах не жить! Будем смотреть и, как прежде, лелеять Матюшу - да Бога молить, чтобы поскорее наш сынок выздоровел! Простите, папенька, простите, миленький!..
Фёдор Адамович в конце концов с тяжёлым вздохом сел на стул посреди комнаты и, упёршись руками в колени да сурово вперившись в сына с невесткой, промолвил:
- Если по-прежнему будете пить и недосматривать внука, то подам на вас, иродов, в суд, чтобы прав вас родительских лишили, и плевать нам на ваши алименты. - После чего ещё немного посидел молча и ушёл, не простившись.
Настенька тут же упала на диван и зарыдала в истерике:
- Боженька, Боженька! Прости меня, Боженька! Прости за всё: за Матюшу, за его страдания, за наш великий грех, за то, что я у своего сыночка такая сука!.. Прости! Прости, миленький!..
Николай стоял подле неё на коленях и тоже горько плакал, опустив на диван голову.

Матюша пролежал в больнице ещё две недели, и все эти две недели по вечерам, после работы к нему приходили его любимые отец и мать, принося с собой своё тепло, улыбки, любовь, а также соки, сладости и фрукты. Днём же маленький пациент продолжал общаться с Сашей и Тонечкой, а между ними, троими, давно уже сияла истинная человеческая любовь и дружба. Они уже в основном говорили о Любви, с трепетом произнося это слово, а всевозможные детские истории, байки да сказки ушли куда-то в сторону. И на устах у всех троих, особенно у Матюши, без конца звучала Тора, мысли о которой уносили их в бескрайнее Поднебесье, заоблачные Божественные дали.
- Тора, Тора! - с благоговением произносил Матюша. - Это так прекрасно! Это необыкновенная дорога, усыпанная золотом и сапфирами да освещённая исполненными чудесной любви фонарями. Возьми, Саша, Тонечку за ручку и идите с ней по этой дороге с высокоподнятыми головами, сияя прекрасными улыбками, с пылающими сердцами и широко распахнутыми душами, к своей конечной цели: необыкновенной Божественной любви, прекрасному человеческому счастью!
И Саша с Тонечкой весело обнимали и целовали Матюшу да ласково говорили, пожимая его слабенькие тёплые руки:
- Мы пойдём по этой дороге вместе с тобой, Матюша! К нашей всеобщей человеческой любви! К нашему всеобщему человеческому счастью! И будет прекрасна Тора! И будет Тора самой счастливой на свете! Да будем вести за собой все народы, пока мы не объединимся под одним на всех Богом, под одним на всех небом, под сенью одной на всех Церкви, с одной на всех верой - на благо жизни, ради нашего общего счастья, ради миллионов-миллионов следующих поколений!..
И они шли по этой прекрасной дороге, крепко взявшись за руки, и где-то вдали им весело сияло Счастье, а вместе с ним простирала свои благословенные объятья Тора.

Матюша потерял 80% слуха на правое ушко и 60% - на левое. Ещё болезнь дала осложнение на почки, и стало совсем неважное сердце. Таков печальный итог его жестокой простуды. К тому времени, когда он вернулся домой, на месте его любимой рощи уже вовсю кипела работа; возвышались первые холодные коробки будущих школ, детских садов, магазинов и жилых домов, и почти была закончена дорога, во всяком случае по ней уже лихо носились туда и сюда грузовики и прочая техника. В конце концов, площадь строительства настолько расширилась в своих чудовищных масштабах, что исчез и холмик, на котором Матюша воздвиг каменный обелиск и возлагал к нему букеты в память о погибшей роще. Убитый горем мальчик в последний раз поплакал, взирая на бездушные и ненавистные подъёмные краны, представив, что это могли бы быть высокие кудрявые деревья, и вовсе перестал ходить на стройку, а гулял где-нибудь вдали по тихим пустынным улицам и был печален да задумчив, вспоминая счастливые сказочные дни. Но улыбка всё-таки часто возникала на его ангельском лице, и вместе с нею он без конца твердил: "Люблю! Люблю! Люблю! Всё живое и неживое люблю! Люблю навеки! Всей душой, всем сердцем люблю! И буду вечно любить, пока жизнь цветёт на планете! - А ещё: - Тора, милая Тора! Ты самая прекрасная на свете!.."
Коля с Настенькой практически уже не пили - иногда спиртное употребляли, и то в ограниченных количествах и по серьёзному поводу. Они очень сильно, просто необыкновенно любили друг друга и так же сильно и необыкновенно любили своего сына. И вот эта необыкновенная любовь пересилила тягу к спиртному и заставила супругов поклясться друг другу, да и Матюше, что уже никогда не будут злоупотреблять алкоголем. "Мы ведь люди, а не свиньи, - сказала Настенька сыну, вслед целуя супруга, - и лучше мы как самые счастливые люди будем пьяны всю жизнь нашей любовью, а не убивающим и отупляющим своим дурманом алкоголем". И они втроём действительно были пьяны своей любовью и радовались жизни как никто другой на свете; иной раз оплакивали погибшую рощу, но и с нетерпением ждали отпуска, чтобы уехать в деревню да найти там другую прекрасную рощу с более счастливыми мотыльками, жучками, птицами, цветами и вековыми деревьями. И этот отпуск приближался с неимоверной скоростью; можно было уже паковать чемоданы и писать письмо в деревню: "Любимые, мы выезжаем!.."
И вот, когда до отъезда оставалось полмесяца, школьная подруга Настеньки пригласила всё счастливое семейство в гости по случаю дня рождения дочери. Спиртного выпили немного; пили, можно сказать, чисто символически: подняли в честь счастливых родителей и их необыкновенной дочери по паре бокалов шампанского, закусили, поговорили о том, о сём, повеселились, и всё, после чего гости разъехались по домам. Один Матюша со своими родителями возвращался домой пешком, благо идти было недалече: следовало преодолеть лишь пару-тройку километров да один-другой квартал. Правда час был поздний, стрелка часов перевалила за полночь, и улица была тихой, а вокруг - ни души. Но настроение у всех троих было отменное, ведь они были счастливы, и всех троих согревала Любовь. Поэтому Коля и запел тогда песню, а мама с сыном стали с энтузиазмом подпевать:

"Я люблю тебя, жизнь,
Что само по себе и не ново.
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова!

Вот уж окна зажглись.
Я шагаю с работы устало.
Я люблю тебя, жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала!.."

Может быть, немного и громко звучала песня, но слова ведь были сами по себе довольно громкие и хорошие, и такие слова просто невозможно тихо петь; к тому же без всяких там вульгаризмов, скабрёзностей и похабщины: о прекрасной, светлой жизни, о нашей чудесной Родине! Однако не успело счастливое семейство допеть до конца прекрасную песню, как откуда ни возьмись появился наряд милиции и не долго думая да с суровой деловитостью стал выяснять личности у нарушителей спокойствия, требуя документы да какие-то там удостоверения; бывают такие "менты", которые к столбу готовы придраться, тем более, когда они выясняют личности у необыкновенно счастливых людей, которые накануне слегка пригубили спиртное, несмотря на то, что те на вид трезвы. Вот и Коля с Настенькой попались, точнее, нарвались на таковых блюстителей порядка; к тому же они, люди честные, принципиальные, на придирки милиционеров стали несколько эмоционально выражать свои мысли. Поэтому довольные "менты" отвели всех троих в участок и составили протокол о задержании: дескать, в такой-то и такой-то поздний час, будучи в нетрезвом состоянии, в общественном месте, в присутствии малолетнего сына такие-сякие граждане учинили пьяный дебош, а на требования работников милиции прекратить беспорядки затеяли возмутительный скандал с нецензурной бранью, грозившей перерасти в драку. Бедная Настенька просила и умоляла старшего по званию милиционера не сообщать Коленьке на работу, едва ли не на коленях перед ним ползала, руки в мольбе заламывая. Но где там, через два дня на стройке, где работал Коля, состоялось экстренное собрание всего трудового коллектива, на котором присутствовало начальство, партийные и комсомольские работники, и был произведён строжайший разбор недостойного поведения новоявленного, а может быть, до сего дня тщательно таившегося пьяницы и дебошира Николая Фёдоровича Стрельникова. Какими только унизительными словами его не потчевали, как только не пытались загадить, вымарать да втоптать в грязь. "Вот, - мол, - каково оно, наше молодое поколение, которому советское общество во главе с великой коммунистической партией, возглавляемой таким-то и сяким-то генсеком вкупе с Политбюро и прочими органами, доверило строить не только дома, но и жизнь на благо огромного, сияющего отечества! Что ж это за жизнь будет, если её выстроят этакие пьяницы, сквернословы и дебоширы?! Да ведь этот пьянчуга замарал не только себя, но и честь коллектива, в котором проработал несколько лет! Да что коллектива - страны, которая его породила и которую в свою очередь породила Великая Октябрьская Социалистическая революция во главе с величайшим вождём всех времён и народов товарищем Лениным! И посмотрите на его наглую физиономию, он ведь ничего не понял - да он смеётся над нами! Вон его из нашего дома, из нашей семьи! Пусть продолжает пьянствовать, сквернословить и дебоширить с себе подобными где-нибудь от нас вдали, на другой улице!" - и прочее, и прочее, и прочее. Но Коля, как вы понимаете, был парень не только простой, выходец из деревни, но ещё и гордый, открытый и вольнолюбивый сын своих крепких душой и телом родителей; на всякие там оскорбительные слова и унижения реагировал адекватно. Поэтому, когда ему было предоставлено так называемое последнее слово, он твёрдым аршинным шагом, с высоко поднятой головой вышел к трибуне, за которой за длинным столом, крытым красным сукном, восседали всевозможные начальники, прорабы, комсомольские и партийные работники, и всех собравшихся в просторном светлом зале под неимоверный рой всевозможных неодобрительных возгласов обложил отборным, ядрёным матом, после чего был посажен на пятнадцать суток, а уже затем - уволен с работы по статье со всеми причитающимися в таких случаях "почестями".
Настенька очень сильно переживала тогда за Колю, и Матюша по ночам горько плакал, жалея папу. Однако тот не сильно волновался, наоборот, был необычайно приподнят духом и очень гордился за себя. А именно за то, что не спасовал на собрании, назвал болтунов, карьеристов да всевозможных завистников перед начальством тем, чем их и следовало называть, таким образом, оставшись человеком, да не затравленным ягнёнком, выброшенным из большого стада. Ходил с высоко поднятой головой, не пил и горячо любил жену и сына.
- Так им и надо, - с гордостью говорил он за ужином, - пусть теперь знают своё настоящее имя и на всю жизнь остаются козлами. Это им и за людей, которых они загубили, и за меня, и за вас, мои родные, и за царя батюшку. А я бы рано или поздно всё равно ушёл со стройки: мне давно обрыдло работать в этом скотском коллективе под началом тварей с партбилетами, по которым мавзолей плачет. Да и в вертепе этом я бы никогда не заработал ни на золото, ни на сапфиры. Поищу какое-нибудь другое местечко, где раздобуду побольше денежек для своего семейства.
- Ах, Коленька, - говорила со слезами Настя, - не надо нам много денег: нам хорошо и со своим счастьем. Иди-ка лучше ко мне на завод, и будем мы с тобой не только дома, но и на заводе вместе. Работы для тебя там всякой найдётся - может быть, и не столько денежной, но по крайней мере интересной. А то поехали скорее в деревню и на природе работать будем. Там и вовсе денег не надо - наше счастье, любовь, свежий воздух и вольная волюшка нашими деньгами будут.
- Погодите немного, Настенька, - ласково говорил супруге с сыном Коля. - Подыщу сначала всё-таки работу здесь, в городе, а потом уже как-нибудь съездим к отцу с матерью в деревню: хочется мне заработать много денег, чтобы от всей души осыпать вас с Матюшей золотом да сапфирами; столько я не заработаю в деревне.
В тот вечер Настенька долго, словно предчувствуя что-то нехорошее, плакала, а Коля с Матюшей её ласкали, успокаивали и обсыпали поцелуями. А поездка в деревню, таким образом, откладывалась на неопределённое время.

Через два дня Коля по старому знакомству устроился на овощебазу грузчиком. Работа была непыльная, но, главное, денежная. Домой возвращался каждый день с сеткой всевозможных овощей и фруктов; начальству не перечил и выполнял свою работу добросовестно. И всё было бы хорошо, если бы не Степан, его коллега по работе, в недалёком прошлом "зек", отсидевший свой срок за какую-то там кражу. Буквально спустя неделю, когда Коля, будучи парнем довольно коммуникабельным, вполне освоился в коллективе и чувствовал себя как рыба в воде, тот возьми да и скажи:
- Знаешь, Колька, на базе платят хорошо, но есть возможность заработать ещё больше.
Разговор этот произошёл во время обеда; они вдвоём лежали на траве, за складом под тёплым солнышком и лакомились арбузом. Николая, сильно мечтающего о золоте да сапфирах для семьи, здорово заинтересовали слова Степана; он прекратил есть арбуз, вытер руки и, выплюнув последнее семечко в траву, спросил:
- И что же это за возможность такая, Стёпа?
Тот ухмыльнулся и говорит:
- Цветной металл, которого полно в каждой подворотне и там, где он плохо лежит.
- Воровать, что ли? - спросил Николай, повышенным тоном.
- Ну зачем же воровать? - серьёзно возразил Степан. - Будем просто собирать и сдавать в один специализированный приёмный пунктик. Бабки, скажу тебе, неимоверные! Я бы и один мог этим заниматься - места знаю, где всякое бесхозное добро просто под ногами валяется, - только одному тяжеловато без напарника; загнуться или надорваться можно от тяжести. Так что, предлагаю тебе, Колька, идти ко мне в компаньоны. Гарантирую: месячишко-другой позанимаемся старательством, сколотим капиталец - и уйдём с базы, а там организуем свою базу по приёмке и переработке цветных металлов.
Николай был парень не только гордый и свободолюбивый, но и наивный, не столь сведущий в законах, и ему невдомёк было, что частное предпринимательство при Советах запрещалось, и всякая предпринимательская деятельность - в том числе сбор, переработка и реализация цветных металлов - преследовалась по закону; а законы были суровые, и если кто-то попадался, то мало ему не казалось. Однако он воспрянул духом и, смежив брови, спросил:
- А честно - воровать не будем?
- Истинный крест! - серьёзно сказал Стёпка и перекрестился. - Пусть отсохнет мой язык, и отвалятся руки, если говорю неправду. В деньгах купаться, Колька, будем и упиваться золотой волюшкой с амазонками.
- Эх, амазонки... - махнул рукой Николай. Со страстью потрепал свою шевелюру, немного подумал и с улыбкой ответил: - Да не нужны мне никакие амазонки. Счастливыми - по-настоящему счастливыми, хочу сделать Настеньку и Матюшу. Хочу, чтобы не знали мои любимые в жизни нужды и были усыпаны да унизаны золотом и сапфирами.
- Ох чего захотел! - весело засмеялся Стёпа. - Золота да сапфиров! Да будет тебе всё, что ты захочешь, братишка! А лично я мечтаю о золотой волюшке и амазонках! А у амазонок этих, Колька, вот такие вот дули! - И он со страстью сжал на своей груди воображаемые большие и упругие женские груди. - А задница какая - да если б ты только знал! И мы с тобой всё, что нам нужно, добудем, чёрт подери! Ну что, по рукам?
- По рукам! - весело сказал Коля, и они пожали руки.
И начался сей цветно-металлический бизнес. Кроме них двоих, был ещё третий, дружок Стёпки по зоне, имя которого Коля не знал - не знал и откуда он родом, а знал лишь одну его кличку: Шелест. Прозвали его так, потому что любил шелестеть ассигнациями: брал в руки пачку денег и шелестел ими, усердно перебирая пальцами да безумно на них взирая; иной раз слюнки по бороде стекали, а что в глазах тогда творилось - не передать словами.
Каждый из троих был занят своей работой: Стёпка где-то "находил" да "отыскивал" всевозможные "плохо лежащие" медные провода, болты, гайки, костыли - в общем, всё в основном вполне новенькие и приличные по своему качеству и состоянию промышленные материалы, скорее всего, стибренные где-то с заводов, подстанций, железных путей да строек, одним словом, у государства; Шелест всё это подвозил на стареньком "уазике" к незаметному загородному "приёмному пункту", а Николай сдавал "продукцию" и принимал от законспирированного "приёмщика" выручку в иностранной валюте.
Было сделано три такие ходки с участием Николая. И, заработав, таким образом, в течение трёх дней почти пятьсот долларов, он по-настоящему воспрянул духом, поверил в свою счастливую судьбу, даровавшую ему такую сказочную, прямо фантастичную удачу. А в один прекрасный вечер, придя с "работы" домой, новоявленный старатель прямо с порога воскликнул: "Милые мои, потерпите немного, и скоро, очень скоро я усыплю вас золотом и сапфирами!" Вслед за чем подбросил к потолку плотную пачку ассигнаций, и те, рассыпавшись, в ярких лучах люстры засверкали, заискрились, падая на пол да устилая его изображениями американских президентов, английских королев и известных немецких деятелей. Потом Коля с Настей выпили по бокалу шампанского, отметив, таким образом, удачное начинание в неожиданно подвернувшемся бизнесе, а Матюша от души радовался за родителей, с удовольствием ел шоколадные конфеты и запивал их холодным апельсиновым соком.
Но вот прошло ещё пару дней - а надо отметить, что стремительно бежало тогда время, насыщенное всякими, прямо невероятными событиями, - и был неожиданно нарушен распорядок работы "старателей". В тот злополучный вечер Стёпа с Шелестом приехали к Николаю домой, и Стёпа второпях промолвил:
- Колька, давай скорей собирайся - время не ждёт: есть чудесное дельце; если не успеем, потеряем солидный куш. - И с каким-то дьявольским восторгом в глазах едва ли не пропел фальцетом: - Никель! Представляешь?! Полтонны живого никеля сейчас повезём! Неимоверная куча денег! Колька, это верные золото и сапфиры! Амазонки! Бразилия! Ямайка! Весь мир, чёрт побери, ляжет у наших ног!
Настенька слышала весь разговор, точнее, дикие вопли Стёпки, и, трепетно взяв супруга за руку, с дрожью проговорила:
- Ой не нравится мне, Коленька, этот никель, ой не нравится. Не езжай ты с ними. Где ж это видано, чтобы просто так, под забором, без присмотра да без дела, лежало столько никеля. Никель - очень дорогой металл. Я слышала, что он используется у нас на заводе в гальваническом цехе. Его там строго охраняют, каждая болванка на строжайшем учёте, а тут целых полтонны. Не езжай с ними, Коленька. Мне кажется, они погубят тебя, это плохие люди. Сердцем чувствую, Коленька: что-то недоброе надвигается на нашу семью; погубят тебя, погубят эти люди!
И Матюша крепко взял отца за руки да с мольбой в голосе проплакал, так же, как и мать, сердцем почувствовав неладное:
- Не езжай, папочка, с ними, прошу тебя, не езжай! Послушайся маму и останься дома. Не нужны нам ни золото, ни сапфиры. Хотим, чтобы ты у нас был без всякого богатства. Оставайся, и мы с мамочкой сами со временем усыплем тебя золотом и сапфирами! Не езжай, не езжай, папочка!
Только тяжко сопротивляться дьяволу, когда он вкладывает в одну руку несчастного человека "золотой", а за другую тащит на золотую гору, и при этом говорит: это всё твоё золото, человече, наконец-то ты стал счастливым. Коля тоже был несчастным, его тоже совратил дьявол; он бережно обнял своих любимых, поцеловал и, нежно вытерев их слёзы, промолвил:
- Не плачьте, мои сладкие, уж слишком разволновались. Я сейчас одной ногой туда и обратно скакну с ребятами, да больше, пожалуй, и не буду ездить за этим металлом. А сейчас я заработаю хотя бы на одно золотое колечко с сапфиром для мамы - и тебе, Матюша, на красивый взрослый велосипед на больших сверкающих колёсах. После чего будем строить своё сияющее счастье. Ну, договорились?
Однако Настенька уже давилась слезами, не в силах промолвить ни слова, и лишь отрицательно качала головой. А Матюша тоже, как и мать, отрицательно покачал головкой и сквозь слёзы прошептал:
- Нет, папочка, не договорились.
Но Коля в очередной раз поцеловал своих любимых и вслед за своими компаньонами вышел из дома в темноту наступающей ночи...
Шелест, как всегда, управлял "уазиком", Стёпка сидел рядом с ним, ковыряясь в зубах спичкой, а Николай расположился на заднем сиденье и с дрожью в сердце думал: "Ничего страшного, ничего страшного, Стёпка не будет рисковать, воруя этот никель: ведь, если он украл и попадётся, то вновь тюрьма, а в тюрьму он, как-то говорил, живьём не хочет. Просто, как всегда, набрёл на бесхозный металл, хоть и невероятным образом оказавшийся бесхозным, вот и спешит управиться с ним, пока кто-то другой, такой же удачливый на поиски драгметаллов, с ним не управился. Ничего, родные мои, продадим этот чёртов, завалявшийся никель, потом ещё и ещё, и я наконец усыплю вас золотом и сапфирами. Только не плачьте и верьте в удачу своего папочки..." Однако сердце его бешено стучало, всё внутри колотилось, и душа окончательно потеряла покой, вот-вот готовая заплакать; и не помогали ни светлый образ любимой, ни нежный облик сына, которые необычайным видением стояли перед глазами...
Наконец "уазик" остановился на пустыре, поросшем густым бурьяном, недалеко от высокого каменного забора, за которым располагалось какое-то небольшое предприятие; из-за каменного забора тянуло какими-то зловонными испарениями, краской и прочей "химией". Шелест тут же загасил фары, и все трое вышли из машины. После чего Степан воровато оглянулся по сторонам и едва слышно промолвил:
- Кажется, тихо... теперь, не мешкая, принимаемся за работу. Чтоб ни звука не слышал. Проворачиваем дельце, потом - туш, шампанское и двухнедельный запой с дикими плясками, звоном гитар и воем амазонок. Всё, рты на замок, начинаем. За мной.
Он нырнул в бурьян, остальные - за ним, и все втроём принялись тихо, без единого звука таскать в машину тяжёлые болванки. И вот, когда уже всё "добро" загрузили и компаньоны по бизнесу, потерев руки, принялись садиться в машину, вдруг откуда ни возьмись появились люди в камуфляже, масках, с автоматами и огласили пустырь криком:
- Лечь на землю! Руки за спину! Не двигаться! Милиция! Кому сказано: лежать, твари!..
Стёпка и Шелест, вопреки грозным приказаниям, тут же сиганули в кусты, а Николай по какому-то звонку, тревожно прозвучавшему в его мозге, последовал за ними. Тут же прозвучали выстрелы, мат и свист пуль над головой. Потом пули засвистели да защёлкали по кустам, камням и деревьям. Коля увидел, как, схватившись за ногу, на всём лету с проклятьями упал наземь Шелест, а вслед за ним сразила пуля Стёпку, а сам он всё бежал и бежал, не ведая куда, скрываясь от погони. Наконец стрелять сзади перестали, прекратились и крики. Но Коля всё бежал, словно он разучился ходить и мог лишь только бегать. Лицо уже было всё исцарапано об острые колючки; брюки и рубаха разорвались на лоскуты, а в глазах сияло безумие.
"Так, значит, Стёпка наврал, - подумал он, - никель ворованный, и я отныне - вор; меня посадят в тюрьму. Теперь я буду жить в тюрьме, в холодной камере с решёткой, с такими же злодеями, как сам, без Настеньки и Матюши. А кто же теперь их сделает счастливыми, усыплет золотом и сапфирами?.." И в голове его уже шумел золотой дождь, слышался плач Матюши, сверкали заплаканные глаза жены, и падали откуда-то с небес сапфиры. Потом он, не слыша себя и ни о чём не думая, с диким блеском в глазах начал кричать и петь, пританцовывая и подскакивая на бегу в какой-то дикой пляске:

"Золото, тюрьма и сапфиры, не защитил меня Бог!
Стал я ворюгой проклятым, дьявол от пуль уволок!.."

Иногда он ненадолго затихал, по-прежнему дико сверкая безумными глазами, и вновь продолжал свою безумную песню, сопровождая её таким же безумным танцем...
К дому Коля подошёл на самом рассвете, оборванный и уставший, еле передвигая ногами. Матюша спал, а Настенька в присутствии пяти милиционеров молча смотрела на приближающегося мужа в окно и исходила слезами. И вдруг Коля на глазах у всех начал прыгать и танцевать, громко, в безумной ярости припевая:

"Золото, тюрьма и сапфиры, не защитил меня Бог!
Стал я ворюгой проклятым, дьявол от пуль уволок!.."

Настенька ещё сильнее зарыдала и воскликнула, ломая руки:
- Он сошёл с ума! Вы видите, вы видите?! Он сошёл с ума!..
Милиционеры же тревожно переглянулись и, проговорив: "Будем брать", выбежали навстречу преступнику. А Настенька наконец открыла окно и что есть мочи закричала:
- Не сопротивляйся, Коленька! Сдавайся милиции! Тебе ничего не будет! Тебя обманули! Ты не преступник! Преступники те, которые тебя совратили!..
Но Коля как будто ничего не слышал, по-прежнему прыгал, танцевал и пел свою дикую песню. Однако прошла минута, и он вроде пришёл в себя, и наконец увидел Настю, заплаканную и растрёпанную. И что есть мочи закричал:
- Настенька, я вор, но не пойду за решётку! Ни за что не пойду! Не хочу, чтобы сидел в тюрьме отец Матюши!
- Ты не вор, Коленька! - кричала Настя. - Тебя оправдают! Сдавайся!
Но вот к Коле, пересекая двор, уже бежала группа захвата. У всех в руках поблёскивали пистолеты; по мостовой стучат каблуки, а у преступника бешено загрохотало сердце.
"Лицом на землю! - кричали ему. - Руки за спину! Не сопротивляться!.." Но тот, вместо того чтобы подчиниться приказу, метнулся к мусорному ящику и схватил забытую кем-то из дворников лопату, замахнулся и направил удар на ближайшего милиционера. Однако последний увернулся и выстрелил не целясь. Настенька в следующий миг истошно закричала, хватаясь за голову:
- Не стреляйте в него! О Боже! Вы разве не видите, у него помутился рассудок!!!
И второго выстрела действительно не последовало. Однако хватило и первого: Коля был сражён насмерть: пуля попала в сердце.
Настенька ещё мгновение смотрела на поверженного мужа, хотела бежать к нему, но пошатнулась, потеряла сознание и упала на пол. Матюша не видел смерти отца: он крепко спал. А как ещё должен спать малыш, не познав настоящего горя, горячо любя жизнь и своих дорогих родителей? К тому же, будучи едва ли не глухим, ничего сквозь сон не слышал, и несчастный, несмотря на истошный крик матери и выстрел на улице, так и не проснулся.

Продолжение следует.
Начало: