Нежанровый роман (Людям всей планеты посвящается)

Часть первая Глава четвёртая

Как видно, Матюша безумно любил окружающий его мир, и, по-видимому, сама природа его любила: кошки доверительно давали ему себя гладить, воробьи да голуби не шарахались от него в стороны, собаки не кусали, и дикие осы, что издавна велись в дупле старого дуба, его не жалили. Однако чувство любви у него было уж слишком обострённое, прямо какое-то неестественное и фантастическое, и, что интересно, оно с каждым днём и месяцем развивалось в нём с неимоверной, умопомрачительной скоростью в какой-то сверхъестественной геометрической прогрессии. Казалось, ещё немного - и он будет светиться этой любовью. Вы можете мне не поверить, скажете, что это враньё - не могут в таком мизерном возрасте дети болеть настоящей, а то и фантастической любовью. Но я вам скажу твёрдо и уверенно, что это действительно так, сущая правда, и говорите после этого, что хотите, можете мне не верить. Однако то, что я излагаю в этой необычной повести, несмотря на все ваши пёстрые доводы, - истинный факт, живьём выдранный из могучей мировой картины, и, чтобы хоть немного поверить в него, предлагаю посоветоваться вам со своим сердцем, оно-то нас по-настоящему и рассудит, и скажет вам: да, то, что он говорил, - истина. А пока я продолжаю.
Так вот. Матюша очень сильно любил и страдал, а может, достойно владел и наслаждался очень необыкновенной любовью, дарованной ему неизвестно кем, - не то природой, не то отцом или матерью, не то Богом, - но которая невероятно жарко согревала его сердце и заставляла от всей души поклоняться всему живому и неживому, да не только Человеку. С любовью он просыпался поутру и с любовью вечером ложился спать в свою постельку. Дни летели, любовь в тёплом детском сердце матерела и становилась всё жарче, ярче и светлее. И вот тут-то, в один прекрасный вечер, когда родители по обыкновению своему смотрели "видик", с ним что-то случилось невероятное. Невероятное, слышите, невероятное! Но, ради Бога, уж расскажу всё по порядку, только, прошу вас, не подгоняйте меня, не шикайте, не хмурьтесь и выслушайте терпеливо, поскольку у меня самого нервы на пределе, и трясёт меня оттого, что я вам сейчас поведаю, как осиновый листик. Итак. Сначала Матюше мама всунула в руку шоколадное мороженое и усадила его на диван рядом с собою. А Николай поставил кассету про вьетнамскую войну. Бог его знает, что там за фильм был и каково его название, в общем, американский, снятый в Голливуде, но стрельба там стояла неимоверная; пули по веткам да стволам деревьев как шальные свистали и щёлкали, а иная и в человека попадала, напрочь его жизни да внутренностей лишая. Либо разрывается снаряд перед бегущим солдатом, тот падает, пыль да дым рассеиваются, тело лежит, а ни головы, ни рук, ни ног уже нету; спрашивается, где всё подевалось? - да вон же: голова - на суку, ноги - на ветках, а руки... руки и вовсе пропали, и ещё внутренности на ветвях развешаны как гирлянды. У Матюши тогда, глядя на такое кровавое зрелище, резко пропал аппетит, сам он выпачкался шоколадом, и мама доела его мороженое. А папа усмехнулся, глядя на кислую физиономию сына, и сказал:
- Ничего, приятель, привыкай. Когда-нибудь ведь и ты солдатом будешь. Тогда, возможно, и тебе пригодится винтовка. А пока куплю завтра тебе ружьишко духовое; на воробьях тренироваться будешь.
На что Матюша грустно улыбнулся и ничего отцу не ответил, а про себя со злостью (хотя какая там у детей злость) и трясясь всем телом, глядя на экран, проговорил: "Страшные убийцы!"
Забегая вперёд, скажу, что на следующий день Николай действительно купил сыну прекрасное духовое ружьё с воронёным стволом и сверкающим деревянным прикладом - точь-в-точь как настоящее, - но тот решительно и тайком выбросил его в кусты, где вскорости было подобрано безумно обрадованными дворовыми мальчишками.
Но вот принялись смотреть очередной фильм: про зверства фашистов во время второй мировой войны: стёртые с лица земли города, сожжённые сёла и разорённые целые страны; виселицы там, концлагеря, крематории, газовые камеры, горы трупов, реки крови, умерщвлённые детки, изнасилованные женщины, убитые старики, загубленные сердца и души, и прочее, и прочее, и прочее... И тут, спустя какое-то время с Матюшей случилось то самое невероятное, о котором я упомянул в начале: он встал с дивана и, сложив руки на груди, нежно, с дрожью в голосе и со слезами на глазах проговорил:
- Я люблю, я очень люблю!.. Всех люблю, всё люблю, навсегда, крепко-крепко люблю! - Сказал он это с таким необыкновенным чувством, словно златокрылый ангел или сам Бог держал в руках его плоть и заставлял изливаться душу.
Родители с умилёнными улыбками и счастливыми слезами на глазах молча, не в силах промолвить ни слова, созерцали своё любимое чадо. И наконец Настенька промолвила, с улыбкой и качая головой:
- Боже, милый мой, родной сыночек; ненаглядный, небесный мальчик, как же я тебя люблю, родимого, как же я тебя обожаю, сладкого! И что с твоим сердечком стало, солнышко, что загорелось такой любовью?
- И в самом деле, - весело глядя на сына, проговорил папа, - что с тобой, Матюша, случилось? Небось, от этих фрицев страшно стало. Вот бы их самих всех в газовую камеру.
А Настенька протянула к Матюше руки и со слезами промолвила:
- Ну, иди ко мне, сыночек; иди к своей любимой мамочке, она тебя пожалеет.
Матюша ещё мгновение постоял недвижно, о чём-то с блеском в глазах думая, потом сорвался с места и бросился маме на шею.
- Мамочка! Милая мамочка! - воскликнул он со слезами. - Скажи мне, родная, что такое смерть? Что такое фашисты и почему они такие противные? Почему на свете есть зло и любовь и кто из них сильнее? Скажи мне, мамочка, скажи! Почему фашисты жгут людей в печах и травят их в газовых камерах? Почему у деток берут из ручек кровь и отдают её раненым фашистам? Разве это справедливо, разве это по-человечески?
Настенька крепко прижала к груди сына, с трепетом слыша, как бьётся его сердце. Затем поцеловала в голову и ответила:
- Ну что тебе сказать, сына? Смерть - это когда что-то живое умирает, например: человек, птичка, пчёлка, травка, деревце, собачка, зверь. Только смерть бывает разная: естественная, когда живое умирает своей смертью от старости, отбыв свой срок земной, и страшная - когда по какой-то причине это живое погибает. Так вот, самую страшную смерть несут всему живому мерзкие фашисты, поскольку убивают - и убивают самыми жестокими и изощрёнными способами; жгут людей в печах, травят в газовых камерах, уничтожают их пытками, вешают и расстреливают. А ещё забирают у маленьких деток кровь и отдают её раненым, недобитым фашистам, чтобы они выздоравливали и продолжали сеять смерть. И делают они это потому, что хотят на всей земле господствовать, быть тиранами, сделав мирных и честных людей своими рабами, подопытным материалом, быдлом. Теперь ты видишь, сынок, что фашизм - это зло, пожалуй, самое страшное зло на планете. Терпеть на земле фашизм нельзя: он уничтожает жизнь, он уничтожает свободу, Человечество. И для чего, спрашивается? Да для того, чтобы на земле ползали лишь вот такие, как они, твари. А этого нельзя допустить, поскольку Бог создал наш мир для прекрасного, для добра, любви и счастья, и чтобы в нём жили такие милые детки, как ты, Матюша, и многие-многие миллионы других деток с их прекрасными миролюбивыми родителями, на благо следующих поколений, на благо всей необъятной Вселенной. Так что, позволить фашистам загадить, а то и уничтожить нашу землю было бы несправедливо, не по-человечески. Нельзя терпеть фашизм, нельзя - ни в коем случае!
- А мы и не будем терпеть, - твёрдо и уверенно сказал Матюша. - Мы изгоним с земли всех фашистов, а вместе с ними и всех негодяев, которые не любят и обижают людей, лишают их свободы, и тогда уж мы все заживём справедливо, по-человечески - вольной, настоящей жизнью. Мы прекратим войны, мы прекратим смерти!
- Я в этом уверена, сынок. Ты, тебе подобные, дедушка, бабушка да мы с папой выполним столь благородную человеческую, возложенную на нас Богом миссию.
- Конечно, выполним, - весело подхватил отец и потрепал сына по шевелюре, - не вопрос! Зарядим все пушки, винтовки, пулемёты - да как бабахнем из всех стволов по стервятникам! За жизнь и кровь неповинных людей, за разрушенные города, за сожжённые деревни, а заодно и за царя батюшку.
- Нет, - с печальной улыбкой возразил Матюша, - бесполезно изгонять фашистов их методами - пушками да пулемётами, - здесь нужно другое, более эффективное оружие.
- И какое же? - удивлённо спросил Николай.
- Да, сынок, какое? - тоже с некоторым удивлением и с тёплой улыбкой подхватила Настя.
- Любовь, - просто ответил Матюша.
- Любовь?! - недоумённо воскликнул отец.
- Любовь?! - нежно удивилась мама.
- Да, дорогие родители! - весело сказал Матюша. - Избавиться от фашистов нам поможет любовь. И я вам сейчас это докажу, и вы мне поверите.
- Что ж, усмехнулся Николай, - валяй, я уже тебе верю.
А мать вновь поцеловала сына и нежно сказала:
- Я верю, сынок, что ты нам это сейчас докажешь. Начинай, мы тебя внимательно слушаем.
И Матюша начал:
- Прежде всего нам нужно определить: что же такое есть любовь? Каждый человек любовь определяет по-разному. Поэтому начнём с папы, как главы семьи. Скажи, папочка, что в твоём понятии есть любовь?
- Ну, - сказал тот, хоть и с улыбкой, но сконфуженно, - любовь - это необыкновенное чувство в душе и сердце, которое неумолимо влечёт меня к любимой, то есть, Матюша, к твоей мамочке, заставляя беречь её и заботиться о ней как о самом прекрасном чуде на свете! Это чувство, которое сделает невыносимой мою жизнь, если вдруг вас с мамочкой - тьфу, тьфу, тьфу, конечно! - по какой-либо причине не станет. В общем, Матюша, - начиная уже потеть, закончил папа, - вы вдвоём - моя любовь. А теперь мучь своим вопросом маму, я отстрелялся.
- А чего там мучить? - весело сказала та. - Я спокойно на этот Матюшин вопрос отвечу. Любовь моя, Матюша, - это тепло и уют в нашем доме, моё горячее материнское сердце, тёплые объятия папы, доброе отношение к людям, доверие, преданность и радостный смех сына!
Матюша нежно чмокнул маму в щёчку и весело промолвил:
- Ну что ж, дорогие родители, вы свои мысли высказали, и они мне понравились. А теперь я вам скажу, что считаю любовью.
Родители улыбнулись, а сын начал:
- Любовь - это я, вы, мои любимые мамочка и папа, наши сердечки и души - всё то, что делает тепло и уют в нашем доме. Правильно, это тёплые материнские руки, нежные отцовские объятия. Это когда сердце болит, оттого что видишь, как люди страдают и плачут. Это слёзки на твоих глазах при виде раненой птицы и радость созерцания мотылька, вольно порхающего над кустом сирени. А ещё это

Волны морские, ветер небесный,
Звёзды ночные и мир на планете;
Поле, леса, огороды в деревне;
Горы, равнины и корочка в хлебе!

Видите, что такое любовь? Видите, мои любимые? Это самое прекрасное, что есть на нашей планете, и прекраснее чего уже никогда не будет у людей, во всём свете. Поэтому, чтобы изгнать фашистов и всяких негодяев с нашей земли, нужно их всех взять за руки - не надо их расстреливать, сжигать в крематориях да душить в газовых камерах: это не поможет, - просто взять за руки и повести всех по земле с широко открытыми глазами, заходя в каждый дом, каждый город, каждую деревню, показывая им, как хорошо жить в тёплом мирном доме с ласковой мамой и добрым папой, дедушкой и бабушкой, среди живых, здоровых радостных детей, в веселье и согласии. Повести по мирному простору без зла, но в добре, чтобы они видели, какие красивые у бушующего моря волны, как ласков ветер небесный, когда его не травишь каким-либо газом, как ярко и красиво горят звёзды в мирном ночном небе; как приятно любоваться золотым, не выжженным полем и какую огромную радость испытываешь, когда полной грудью вдыхаешь аромат живого леса! Пусть они во все глаза смотрят на синие горы и тучные равнины и при этом без конца нюхают простую корочку ржаного хлеба, что выпекают люди в доброй деревенской печке. Поверьте мне, пройдёт совсем немного времени - и они, эти несчастные, сбитые с толку люди, вылечатся от фашизма; они поймут, что гораздо приятнее жить в мире, радости и согласии, чем существовать, реветь и выть волком среди пушечной канонады, бесконечной резни и рек крови; лучше пить парное молочко, чем человеческую кровь. Таким образом, зла не станет, и о фашизме вместе с ним люди очень скоро забудут.
Потом мгновение все молчали, каждый что-то о чём-то думая. И наконец Николай первый нарушил молчание, криво усмехнувшись, почёсывая за ухом:
- Как же, забудут люди об этих тварях. Не думаю, что такое случится при человеческой жизни. Кстати, о тех подонках, что царя батюшку убили скопом, люди тоже не забудут. Ох, гореть всем этим гадам в Аду да в ярком пламени.
А мама тихонько плакала, прижимая к груди сына, и с трепетом слушала, как бьётся его маленькое, но такое золотое сердечко. Потом очень сладко поцеловала его в щёчки, губы и ласково проговорила:
- Не сомневайся, сынок: придёт время - и о фашистах люди забудут. Когда это время придёт - скоро или нескоро, - но обязательно придёт - при человеческой жизни. И ты всё правильно сказал о любви; и любовь, по-видимому, в самом деле - самое верное оружие в борьбе с фашизмом. - Она ещё раз поцеловала Матюшу и с печальной улыбкой заключила: - Да и со злом тоже.
- Мамочка, - вдруг спросил ребёнок. - А что за подонки царя батюшку убили?
- Да большевики вроде. А хотя... - пожала та плечами и вопросительно посмотрела на мужа.
- А кто ж ещё, - усмехнулся тот. - Они родимые, больше некому.
- Выходит, большевики - бандиты?
- Ну не совсем так: были среди них и хорошие люди. Ведь свершили же великую революцию под руководством дедушки Ленина, которая сделала людей свободными. А вот те, что царя убили, - это, да, бандиты - да ещё какие. Не следовало убивать царя, пускай бы жил со своей семьёй, как сейчас продолжают жить многие короли и королевы в Европе, хотя давно уж не имеют какой-либо серьёзной власти, владеют своими королевствами чисто символически, и управляют делами своих государств сами народы во главе всяких там сенатов и парламентов. Не уничтожили и даже не изгнали люди своих монархов, сохранили им не только жизнь, титул и свободу, но и короны, дворцы, мантии, и многие ценные вещи. Во-первых, они же всё-таки люди. А во-вторых, интересные, как редчайшие музейные экспонаты какого-нибудь знаменитого музея; величайшее достояние нации. Смотришь на них, то есть на это достояние, и душа радуется, поскольку историю - и не просто историю, а историю своего народа, своей родины, земли созерцаешь; приятно и красиво очень. Но вот бандиты нашего царя убили, разом перечеркнули историю, уничтожили с нею не то что мёртвую, хоть и бесценную диковинку, а ни в чём неповинных живых людей, уничтожили дарованные Богом человеческую жизнь и плоть, уничтожили, может быть, самое прекрасное, что было создано во Вселенной Богом. Потом они, кроме царя с его семьёй, много людей уничтожили - миллионы прекрасных, бесценных жизней! - ведя многомиллионный народ к коммунизму.
- Ах, как нехорошо, как плохо! Зачем нужно было убивать царя, людей?! Зачем, в конце концов, нужно было поливать землю кровью?! Зачем этот коммунизм, если он вырастет на таких чудовищных жертвах?
- Вот уж и в самом деле, зачем?
- А коммунизм скоро?
- Да уж не за горами.
- А что такое коммунизм?
- Да чёрт его знает. Наверно, это когда все с жиру бесятся, шагая в одной упряжке, с одинаковым ярмом на шее. Только боюсь, что к тому времени беситься уже будет некому, глядя, как войны кругом бушуют и как люди своими руками природу убивают. Если и дальше будем идти с такими темпами, то каюк всем будет - и коммунизму тоже.
- Да, самое плохое, что есть на земле, - это войны. Да и революции, наверно, тоже. Хотя я ещё толком в этом не разбираюсь. Но ведь кровь льётся и там, и там, а значит, всё это одинаково плохо. Надо немедленно прекращать все войны и стараться жить без революций - избавить землю от смерти и крови.
- Да, сынок, к этому надо в первую очередь стремиться. Будет мир на земле - глядишь, счастье в семьи само прибудет.
- Ну а дедушка Ленин хороший был?
- Наверное, хороший; скорее всего, хороший. Он же о народе своём беспокоился да пёкся: много школ понастроил, домов для беспризорников, интернатов, больниц, санаториев, заводов, всевозможных учебных заведений; сделал всех людей равными между собою, дал им право на труд, на образование, чего они до революции не все имели. В общем, задумку грандиозную задумал он: поднять народы и скинуть цепи самодержавия посредством революции, коль на добровольных началах ничего не получается. И вот ведь провернул в жизнь эту задумку: поднял народы, свершил революцию; народ его послушался, а главное, ему поверил. И начало было неплохое, внушающее оптимизм; весь мир даже восхищался этой революцией, уж как пели всевозможные дипломаты да газеты. Только вот никто тогда не думал, что сие грандиозное действо настоящей катастрофой обернётся, обагрится такой немыслимой кровью, исполнится такой громадной смертью, выльется в разрушение множества семей и рождение, таким образом, неимоверной тьмы беспризорников. Никто не думал. И вождь своего детища, наверно, тоже не думал. Хотя вот здесь, брат, такая штука имеется. Читал я где-то или от кого-то слышал, будто сам Ленин царя с семьёй расстрелять приказ отдал. Только мне не верится, не может такого быть: Ленин, в моём понятии, толковый мужик был, хоть многие его считали и диктатором, - не мог он свершить такого злодеяния перед человечеством, не мог; что он, демон какой? Ведь он же о светлом будущем всех народов беспокоился, счастья им желал и процветания, а не страданий и погибели. Всё это без его ведома, за его спиной бандиты свершили, уж больно жаждущие крови.
- Я тоже так думаю, папа, что не мог такого сделать дедушка Ленин. Это сделали другие: бандиты, жаждущие крови. Дедушка Ленин, скорее всего, хороший. Все дедушки хорошие.
- Вот-вот, все дедушки хорошие и только о светлом счастье своих внуков заботятся.
- Но зачем же нужно было совершать революцию, если она принесла такие колоссальные жертвы, столько горя?!
- Потому что народ очень свободы хотел, поскольку с царём, как ни крути, тоже не очень-то и сладко было. Кроме того, народу не принадлежало ничего: ни заводы, ни фабрики, ни газеты, ни журналы, ни земля, ни магазины, ни леса, ни озёра, ни реки - ничего абсолютно. Всё принадлежало царю, его семье, фабрикантам и помещикам.
- Вот это очень плохо, когда народу не принадлежит ничего, а всё принадлежит одному человеку и горстке людей, которые вокруг него вертятся. Очень несправедливо.
- Да, очень несправедливо. Народ - свободный народ! - должен распоряжаться своими богатствами, а не один человек со своим семейством и окружением. Все слеплены из одного теста и имеют одинаковые права на землю и её богатства, живя на её просторах. В том числе и подданные царя батюшки имели такие права, которыми, увы, государь с ними не хотел делиться. Хотя как там на самом деле было - Бог его знает, по крайней мере учебники об этом так толкуют. А царь между тем со своим окружением просто так, добровольно, как я уже говорил, власть отдавать не хотел, в чём и заключалась его смертельная ошибка, вот и пришлось сделать революцию, свергнув самодержавие. Власть вместе с газетами, землёй, заводами и фабриками перешла в руки всего народа, а царя с его семьёй в тюрьму посадили, и несчастные в темнице дожидались своей участи. Но те, кто стоял ближе всего к своему государю - помещики, фабриканты, всевозможная знать и прочие капиталисты, - кто вольготно себя чувствовал при самодержавии и жил в основном за счёт народа, задумали вернуть монархию, освободить царя - не для того, чтобы сохранить историю, не для того, чтобы мы любовались монархом, как неким прекрасным музейным экспонатом, а для того, чтобы продолжать эксплуатировать народ, чтобы, как говорится, тянуть из него жилы, - и взялись за оружие.
- Ох, Боже, вновь оружие... зачем, зачем?
- Да, увы, и вновь оружие. Началась гражданская война, в то время как только-только первая мировая кончилась, принеся на земли многочисленных народов неисчислимые жертвы, ужасающие бедствия и разруху. Закипело великое кровопролитие, охватившее огромную, бескрайнюю территорию, которое страшным кровавым пятном вошло в историю всего человечества, где русский убивал русского, украинец убивал украинца, белорус - белоруса, рассеявшее множество уцелевших людей по всему свету. Богатые хотели вернуть прежние времена, а вместе с ними привилегии и своё отобранное бедными имущество. Бедные, напротив, шли в бой, защищая революцию, которая принесла им свободу и равенство, а вместе с ними заводы, фабрики, учебные заведения, больницы и магазины. Огромная страна в мгновение ока была разделена кровавой ломаной линией на два враждующих между собой лагеря; и часто было так, что на одной стороне были мать с отцом, а на другой - дочь с сыном.
- О Господи.
- Вот именно: о Господи! Однако тогда сражались люди с конкретным врагом - с тем, кто вредил революции и кто хотел её уничтожить, то есть с классовым врагом, помещиками и буржуазией, защищавшими свои чины и звания, фабрики, заводы, землю и магазины. Одни проливали кровь и умирали со словами на устах: "Да здравствует революция! Да здравствует товарищ Ленин!" Другие же также умирали, но произносили уже иные слова, а именно: "За царя батюшку! За Отечество!"
- За царя батюшку! За Отечество! - тихо повторил Матюша.
- И кто из них более прав, - между тем продолжил Коля, - кто его знает. И в самом деле, кто прав? Те, кто эксплуатировал народ, как сейчас эксплуатируют, и выплачивал сносную, а то и приличную по сравнению с нынешними временами зарплату? Или те, кто в мгновение ока всё это отнял, да только толком не знал, что со всем этим делать, как, впрочем, и сейчас не знает, по крайней мере не умеет с умом, по-хозяйски внезапно приобретённым добром распорядиться? Наверное, все в ту пору были неправы. И не мудрено: ведь поднялась такая неразбериха, завязалась такая буча. Но вот, чтобы не было уже врагам революции кого на трон возвращать, чтобы те смирились да не мучились соблазном - глядишь, и война прекратится, - взяли доблестные в кавычках революционеры и жестоко, как последние варвары, как какие-то давно ушедшие, забытые гунны, убили царя с его семейством.
- Господи, папочка, как же они посмели, как они смогли учинить такой неслыханный ужас?!
- Как? Да обыкновенно.
- О ради Бога, - вмешалась Настя, - может, хватит уже, мои дорогие, про убийства? В самом деле, Коля, прекращай уже, а то, чего доброго, Матюше сон плохой приснится.
Но ребёнок запротестовал, в то время как отец сокрушённо пожал плечами:
- Нет-нет, мамочка, мне не страшно. Погоди ещё чуть-чуть, я хочу дослушать. Так всё-таки, папочка, как же эти гадкие люди учинили такой неслыханный ужас, такое немыслимое зверство?
Тот вновь пожал плечами, виновато посмотрел на супругу и продолжил:
- Поставили несчастных к стенке да из наганов и постреляли. Сначала взрослых, потом деток. А может, наоборот, или же всех вместе порешили - одним махом. Кто его знает, как всё это было на самом деле? Взвели курки револьверов, направили стволы в голову, нажали на спусковые крючки, прозвучали выстрелы - и нет жизней - ни детей, ни взрослых. Во всяком случае жутко и очень страшно было бы видеть такую картину. А вот те, кто это делал, скорей всего, сходили с ума от счастья, радовались крови и плевали в лицо несчастным.
- Боженька, но им ведь так больно было, тем несчастным, они так страдали!
- Скорей всего - да, очень страдали и мучились от боли. Но вот, что я думаю, Матюша. Они с ужасом смотрели на этих изуверов, ухмыляющихся и струящихся кровавой пеной, и не видели перед собой людей, а мерзкую звериную стаю, которая ни с гиеной, ни с волком не сравнится, и страдали оттого, что не могут оказать достойного сопротивления, оказавшись в своём таком незавидном положении. Да если б были они на воле, а не в своей темнице, то голыми руками задавили бы мерзавцев, сколько б их там ни было: мерзавцы ведь, как правило, трусливые, поэтому и держат при себе шашки, пулемёты, наганы да пистолеты. Но на то они и мерзавцы, чтобы расправляться со своей жертвой, как последние твари, лишив их возможности сопротивляться и какой-либо надежды на спасение. Наверно ж, связали несчастных или держали их за руки да за ноги всем своим мерзким скопом, в то время как делали своё гнусное дело. А может, и было по-другому: несчастные просто стояли, гордо подняв головы, как это обычно делают особы с необычайно благородной кровью, и с улыбкой смотрели в лицо смерти. Стреляйте, дескать, звери: мы-то отправимся прямой дорожкой в Рай, а вас в Ад с горячей смолой доставят черти. Эх... как бы там ни было, Матюша, те несчастные умерли страшной смертью, и это должны помнить люди.
- Да, папочка, они умерли страшной смертью, и люди должны это помнить, всю жизнь носить в своём сердце.
- Вот так-то. Такое, понимаешь, гадкое дело сотворили люди, убив монарха с его семейством. И каков же результат сего жесточайшего и в то же время глупейшего кровопролития, а Матюша?
- Каков, папа?
- Да гадкий результат, уж гаже не бывает, милый. Всё тут же перемешалось, война не кончилась, а, наоборот, словно проклятая Богом, вспыхнула с новой, чудовищной силой. Творцы революции будто ослепли, стали убивать кого ни попадя: и тех, кто настоящий враг, и тех, кто совершал революцию, кто ею руководил, и даже тех, кто ей сочувствовал. И самое страшное: убивали своих же братьев. Представляешь, Матюша? Люди убивали своих же братьев! А с ними - матерей, отцов, сестёр и внуков! Да мыслимо ль такое?!
- Нет, папа, немыслимо.
- Но ведь это факт, гадкий, исторический факт! Наверное, и Ленина убили б, если бы сам не умер естественной смертью. Озверели люди и ослепли; ничего перед собой уже не видели: ни Родину, ни мать, ни отца, ни сестру, ни брата, а только врагов народа, великого вождя победившего пролетариата и призрак коммунизма. Брат стал доносить на брата, дочь - на мать, сын - на отца. А тем, кто убил царя, только этого и надо было, и убивали, и убивали, и убивали.
- Господи, не может такого быть, папочка.
- Да может, может, сынок. Уж чего только ни принесла революция: и горя, и крови, и бед, и несчастья. Огромная территория обагрилась кровью, по некогда цветущим долинам заструились слёзные реки. Конечно же, и счастье революция принесла многим миллионам, у которых ничего до революции не было: ни земли, ни заводов, ни школ, ни квалифицированного бесплатного медобслуживания, и которые едва ли не очумели от такого неслыханного, свалившегося на их головы счастья, и чаще всего не знавшие, что же с этим счастьем теперь делать, как им с головою распорядиться. Только что ж это за счастье, которое не горит, как солнце ясным пламенем, а струится тёмной, жуткой кровью, льёт жалкий свет, который источают слёзы? И бродили по белу свету толпы деток, оставшихся без родителей, толпы теней и призраков, и кляли они на чём свет стоит свою незавидную участь. А убийцы всё убивали и убивали, не зная устали, и писали в своих газетах, что они не убивают, а уничтожают врагов народа, мешающих строить счастье, и уничтожение сие идёт на благо того же, освобождённого великой революцией народа.
- Ох, Боже, папочка, как это горько и страшно.
- Да уж, несладко и страшно до ужаса. Вдобавок ко всему негодяи понастроили специальных тюрем и лагерей для инакомыслящих, то есть врагов народа, и там убивали, порой даже без суда и следствия. Как говорится, не успокоились твари, почувствовав вкус крови, и уж вряд ли когда успокоятся - не те это ребята, чтобы жить в покое, уж страшно озверели в них гены. А самый главный палач у них, сдаётся мне, был Берия - тот ещё кровопивец. Пристрелили мерзавца в пятьдесят третьем - сразу же после смерти нашего первого диктатора Сталина. А за что пристрелили? Да за его великую в кавычках любовь к людям, хотя уже можно было смело пристрелить только за одну его маниакальную страсть к женщинам, которая, как правило, имела довольно-таки извращённые формы.
- Что за маниакальная страсть, папочка?
Тот на мгновение замолчал, прикусил губу и наконец ответил:
- В общем, это гадкая страсть, Матюша. Не такая, какую я питаю к твоей маме, а, скорее всего, звериная. Хотя, извини, вряд ли ты сейчас это поймёшь. Поймёшь когда-нибудь попозже. Короче, Берия был довольно гадкой тварью, ох и нагонял же он на людей ужас - и не только на женщин. А теперь... ну, теперь этих тварей тоже хватает: они ж, как тараканы, плодятся - и живучи, сволочи, до ужаса. Только газеты об этом умалчивают и лишь говорят в каждой строчке, что у нас всё хорошо и прекрасно; советский народ самый свободный и самый счастливый на свете, вот-вот пред ним распахнутся двери коммунизма. Тогда какого чёрта "Голос Америки" и радио "Свобода" говорят, что за пределы СССР уже выдворено столько-то и столько-то инакомыслящих, то есть поборников за права и справедливость в советском обществе, а столько-то и столько-то расстреляно или находится в лагерях и прочих политических тюрьмах, а? Ну действительно, к чему такие разговоры? Что, людям делать больше нечего, чтобы за казённый счёт врать на всю планету? А я вот думаю, что так оно и есть: имеются у нас и соответствующие тюрьмы, и лагеря, и тараканы - и несчастные, ими удавленные, отравленные да расстрелянные.
- Ох, - вздохнул Матюша.
- Господи, Коленька, - в свою очередь поморщилась Настя, - ну что ж ты так разошёлся, что же ты всякую дрянь говоришь ребёнку? Хоть немножечко следи за своей речью. Рано ему ещё про это слушать. Сказку б лучше рассказал, а мы бы вместе и послушали. А то ж, Господи, Берию вспомнил, надо это ребёнку? Слушаю тебя, представлю эту нечисть перед глазами, и самой неприятно. Ещё тараканы эти, тюрьмы для политзаключённых, лагеря; несчастные, удавленные, отравленные и расстрелянные. Наслушался уже запрещённых радиостанций. Да и говоришь ты, может, не верно, не то услышавши. Уж что-то больно страшно. Ты бы лучше успокоился, милый. К тому же и соседи могут услышать. Сообщат, куда следует, а потом сам будешь политическим.
- Типун тебе на язычок, Настенька, не услышат, - махнул тот рукой. - А то, что я говорю, не столь уж и страшно, а главное - верно. Матюша сам скоро в школе узнает про все эти фокусы с революцией, с её вождями, сторонниками, творцами, последователями, её жертвами и кровопийцами. Уж там-то ему расскажут, кто, когда и кого, за что, за какие дела и на сколько. Я его просто к этим рассказам подготовил, чтоб действительно на уроке истории среди сверстников не очень-то пугался.
- Прямо уж и расскажут учителя про такие страхи. Небось, у самих поджилки трясутся.
- Расскажут, расскажут, не сомневайся. Сейчас учителя пошли передовые, смелые и честные. Ни смерти, ни увольнения, ни тюрьмы не боятся.
Ребёнок между тем о чём-то глубоко задумался, тяжело вздохнул и наконец промолвил:
- А кто такой диктатор?
И отец не задумываясь ответил:
- Диктатор - это правитель, пользующийся неограниченной властью.
- Так Ленин не был диктатором, по-твоему?
- Нет, Ленин диктатором не был, он был вождём.
- А Сталин был.
- Да, Сталин был - и властью не хотел делиться. К тому же он отнял волю у народа. Безвольным был народ, абсолютно безвольным, про Свободу забыл и жил в золочёной клетке.
Матюша вновь задумался и, покачав головой, заметил:
- Так нехорошо, потому что не должна власть принадлежать одному человеку, она должна принадлежать всему народу. И народ должен быть свободным, ему нельзя жить в клетке. Поскольку народ не зверь, не корова и не птичка. Нет, такие люди, как Берия, Сталин и что царя с миллионами людей убили, тоже на земле не нужны, и нам, мирным, свободолюбивым, честным людям, их необходимо изгнать вмести с фашистами. И коммунизм такой нам тоже вряд ли нужен. Зачем он нам, если к нему нужно идти по крови? - А в следующий миг снова спросил: - А почему людей иногда называют быдлом, а мамочка?
Настенька в ответ смутилась и покраснела, не найдя, что сказать. И ответить пришлось вновь Николаю.
- Быдлом, - сказал тот, - людей иногда называют потому, что они по каким-то причинам - из-за пьянства, рабского существования, угодничества, подхалимства, жадности, злобы - теряют иной раз человеческий облик, превращаясь в настоящую скотину, которую нет-нет да и стегнёт кто-нибудь плетью. Теряют при этом способность сопротивляться насилию со стороны всякой нечисти - например, фашистов, - бороться за своё существование, свободу, справедливость, доброту, щедрость, мир на планете; мыслить, распознавать, что такое хорошо, а что такое плохо; проявляют склонность к стадности, забывая о своей индивидуальности и мало уже полагаясь на свои личные способности и качества, на веление сердца и крепость души. В общем, человек уже как бы и не человек, а нечто безвольное, рабское с рогами да копытами, живущее в одиночестве, а то и в большом или маленьком стаде под наблюдением пастуха с плетью, то есть диктатора.
- Ах... - вздохнул Матюша, - нехорошо, очень плохо быть быдлом. Надо всегда оставаться человеком, несмотря ни на какие беды и трудности. Нужно бороться, сражаться за Свободу, за право быть человеком и ломать стегающие тебя плети. Нужно верить своему сердцу, нужно полагаться на крепость своей души. Нужно ненавидеть зло, диктаторов.
Наконец Матюше пришло время спать, и так уж выходило, что отца была очередь рассказывать ему сказку. Однако мальчику было не до сказок в этот вечер: он всё ещё был под неизгладимым впечатлением от рассказа отца о революции и просмотренного фильма о фашизме - большей частью, о нём. Потому что этот кровавый фашизм ребёнок своими глазами видел на экране, а вот как примерно выглядела революция, он пока не узрел; вряд ли, считал он, она страшнее фашизма. Пытался, конечно, представить, как стая подонков расправлялась с царём и его семейством, но тщётно: не мог он представить такого неслыханного ужаса. Не мог он представить себе и заключённых на Соловках и Гулаге. Поэтому он без конца спрашивал о страшной былой войне: какие народы и города в ней больше всего пострадали; сколько погибло взрослых, сколько - детей; почему фашисты были такие сильные и их сразу не разбили; где началась война и почему эту войну люди допустили, неужели люди не видели и не понимали, кто такие - фашисты и что они ничего не могут на земле сеять, кроме смерти?
Николай, сидя подле сына на стуле, на многие вопросы отвечал сам, а на которые не мог ответить, просил помощи у Настеньки, которая в эту минуту с не очень-то и великим интересом слушала беседу мужа и сына, кропотливо штопая детский носочек и сидя в нескольких шагах от них на диване. Вместе родители кое-как, в поте лица, всё-таки на многие вопросы ответили достойно. Но вот, сколько во второй мировой войне погибло деток, как ни пытались напрячь свою память, чтобы вспомнить, не смогли ответить, пообещав сыну покопаться как-нибудь на досуге в учебниках, книгах о войне да справочниках.
Потом Матюша задавал вопросы о первой мировой войне, и здесь Николай с Настенькой могли похвастаться кое-какими знаниями. Например, что в ней участвовали многие страны - чуть ли не всего мира, и что там впервые было применено страшное газовое оружие, от которого у людей едва ли не полностью выгорали глаза, лёгкие - да и все внутренности; люди чернели, зеленели и в страшных муках умирали, похожие на жуткие уголья и обгоревшие чурки.
- А вообще, - сказал сокрушённо Коля, - и на этой войне погибли миллионы - кто от пули, кто от газа, кто от штыка, а кто от снаряда. И умирали эти люди кто как. Одни - легко, когда пуля попадает в голову или сердце, мгновенно лишая несчастного жизни. Другие - в страшных муках, когда снаряд или мина разрывает человека на кусочки или отрывает от него какую-нибудь часть тела; тогда обречённый не сразу умирает - мучается, истекая кровью, и хочет, чтобы его пристрелили. Потом газ - тоже жуткая штука. Но, как тут ни крути, смерть есть смерть на войне, и никто из людей на земле её не хочет.
Затем Матюша спросил у отца про Вьетнам, Афганистан и Корею. Тут уж Николай едва ли не поэтически описывал жуткие картины, которые он знал по многочисленным фильмам на эту тему: непроходимые джунгли с тропическими болезнями да ядовитыми тварями, коварные горы с беспощадными душманами; стрельба да кровь повсеместно, слёзы, горе и напалм.
Наконец Матюша заплакал и сказал:
- Что ж, как много я не знал. Но лучше б я не знал, лучше б никто не знал про эти войны, революции. Как мне жалко всех людей, как мне жалко бедных деток! Мамочка, папочка, я их, вас - всё живое и неживое - так люблю, так люблю! Милые мои, прекрасные!
В ответ Настенька бросила штопать носки и подбежала к плачущему сыну.
- Боже мой, сынок, - воскликнула она сама со слезами, - ну что же это такое! Дались тебе эти войны. Коленька, ну что же ты такое рассказываешь ребёнку на ночь? Прекратите немедленно! Лучше сказку интересную расскажи. Расскажи ему про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку, про Дюймовочку - про Конька-Горбунка, наконец, расскажи. Но прошу тебя, не рассказывай мальчику перед сном про всяких нелюдей да фашистов!
- Да я что же, виноват? - обеспокоено проговорил Коля, усердно и заботливо кутая в одеяло Матюшу. - Ребёнок спрашивал, а я отвечал. Да и ты же сама, Настенька, мне помогала.
- Ах, помогала, помогала, - расстроено проговорила та, также заботливо поправляя в ногах одеяло у Матюши, - да только хватит об этом; пора ребёнку спать.
Но Матюша улыбнулся сквозь слёзы, растёр солёную влагу по щекам и проговорил нежно:
- Не плачьте и не волнуйтесь за меня, мама и папа. Я буду хорошо спать, и мне не будет ночью страшно. И не будем больше говорить про войну; я понимаю: вам не хочется про неё говорить, а мне больно и неприятно про неё слушать. Поэтому лучше говорить о мире; о полях и лесах, о реках и озёрах, о звёздах и луне, о солнышке и небе, о счастливых детках и улыбках - в общем, о любви. Сейчас я закрою глазки и усну. Но только, пожалуйста, ответьте мне ещё на один маленький вопросик - очень мирный, добрый да нестрашный.
- Ох, - вздохнула мать (и так же сокрушённо вздохнул отец), - ну разве что на один только мирный вопросик.
- Но только один, - строго добавил отец.
- Папочка, - почему-то обратился Матюша к отцу, - скажи, пожалуйста: кто такой Бог и где его дом сияет?
Да уж, вопрос так вопрос. Откуда ж будет знать на него ответ человек, который в своей жизни не прочёл ни одной странички в Библии, в церкви был только дважды: при крещении да в далёкой юности, зайдя туда случайно, невесть по какой причине, может, отдавая дань моде, а может, так чего; не задумывался о вечном счастье и покое в том, ином мире, да и вообще никогда всерьёз не думавший о Боге и, таким образом, не имевший счастья в один прекрасный день проникнуться к нему истинной да незабвенной любовью. Знал только, что Христа, сына Божьего, за его хорошие деяния когда-то распяли на кресте плохие люди; про Марию Магдалену что-то слышал, про Матерь Божью, про каких-то там святых и чудотворные иконы, приносящие людям счастье и избавление от разных болезней; про Сатану да всяких демонов, естественно; ну и ещё что-то: например, что у Политбюро и генсеков уж точно нечто есть родственное с бесом. А вот про самого Бога - мало чего мог сказать путного; разве что - то, что живёт Тот где-то на небе средь сонмов ангелов. А вообще, положа руку на сердце, я Николая не осуждаю, поскольку не его вина в том, что не познал он Бога, тогда многие его не познали: смутные то были времена, как я уже говорил, - с генсеками да стукачами, политзаключёнными и Соловками (правда, Соловки - впрочем, как и Гулаг, - к тому времени, если мне не изменяет память, уже не функционировали, зато функционировали другие тюрьмы для "политических" - для тех, кто во что-то светлое очень верил, в том числе и Бога, и за что не щадя себя боролся; и тюрьмы эти, сдаётся мне, до сих пор функционируют, и, по всей видимости, будут ещё долго функционировать - по крайней мере в Беларуси), прямо необыкновенные времена, проникнутые всякой ересью и большевизмом, где признавались единственные иконы: иконы с изображениями членов ЦК КПСС, Политбюро, генсеков и прочих вождей мирового пролетариата. Тогда о-го-го что могло с человеком быть за веру в Бога, за инакомыслие: детей не принимали в пионеры, юношам не видать было комсомола, и если ты взрослый, вполне зрелый человек, о партии вообще можешь не думать, а в результате, по большому счёту, даже если ты не комсомолец, человеку закрывалась всякая более или менее серьёзная дорога в жизни. И Николай оказался среди этих несчастных, и он находился под пятой большевизма, и над ним висела карающая длань большевиков с затхлым запахом лагерей, Соловков и Гулага. И когда этому большевизму настанет конец, никто тогда не знал и до сих пор не знает. Парадокс какой-то: люди свершили революцию, добыли себе свободу и равенство ценою миллионов погубленных жизней, непомерных потоков крови, а на деле-то что вышло? Ярмо на свои шеи повесили тяжелее прежнего, то бишь царского. И нужно было это мифическое равенство, а вместе с ним и бесплатное образование, медобслуживание, право на труд (а точнее, трудовая повинность, обязательная для каждого), на коммунальную квартиру, если свобода отсутствует? По мне уж лучше с дикими кабанами на воле, и только на воле, чем жить до конца дней своих с таким вот необыкновенным достоянием. Да и есть ли то равенство, не миф ли это, придуманный кучкой самозванцев, пустившим пыль в глаза многочисленных народов? Кого оно уравнивает, наконец: тех, кто наверху барствует и ест икорочку, или тех, кто внизу копошится да не знает, как детей вырастить и на свободу из дерьма выбраться? В общем, парадокс, как мне кажется, случился с революцией, и только. В великой французской революции, хоть и много дров нарубили "товарищи", точнее, голов насносили, но по крайней мере разобрались, что к чему: что не может человек жить и развиваться без свободы, что рано или поздно он превратится в обыкновенное, даже ненужное правителям быдло. Поскольку от того, дурного, толку никакого не будет: оно ж из-за своей тупости только траву жрать сможет, какая уж там работа, какие уж там мысли для созидания, строительства счастья, и, в конце концов, коммунизма. Здесь же картина совсем другая, и никто не хочет ни в чём разбираться, и история идёт тем временем своим ходом, только вот куда, в какую сторону, и в чью пользу, в таком случае?
А Николай между тем минуту думал, как ответить на вопрос сына; покусывал губу и думал.
- Ну, брат, ты и загнул, - наконец улыбнулся тот, почесав за ухом. - Да уж, и впрямь маленький мирный вопросик. Даже не знаю, что и ответить. В церковь-то я не хожу, так что вряд ли я его когда-нибудь видел, и тем более, где находится его дом да из чего выстроен - не знаю, даже понятия не имею. Вот рисуют его с бородой; лицо такое доброе и в то же время строгое, а глаза проницательные; вокруг него ангелы упитанные порхают, облака плывут, солнце и звёзды сияют. Говорят, он судьбами да жизнями людскими управляет, живя на небе; может, на облаках каких в хрустальном замке. Кого надо, милует, а кого - карает. Только вот космонавты, летая в космос, ни разу его не видели - ни русские, ни американские. Но люди - даже плохие - верят в него, поскольку считают, что он жить им помогает да от всяких бед оберегает. Нам так с мамой - по барабану.
- Нет! - резко осекла его Настя. - Не по барабану! Есть, Матюша, Бог на свете, только и в самом деле никто его не видел и не знает, где он живёт и работает. Но все считают, что на небе, на Небесах, точнее. И мы с папой верим в Бога, уважаем его и почитаем. Ничего, что в церковь не ходим. Главное, что в нас живёт вера. У папы, конечно, этой веры меньше, а во мне больше. Хотя, не имеет значения, сколько в твоём сердце веры, главное, что она есть, главное, что она в тебе светит, главное, что горит, что сияет. Вот когда-нибудь все втроём соберёмся и в церковь сходим; может, с помощью церкви и священника и увидим Бога. А пока будем просто в него верить, от этого нам будет житься легче и веселее. И ты, Матюша, будешь у нас крепкий и здоровенький, поскольку защитит тебя, твой дом, родных от всех напастей и болезней вера в Бога. Вот фашисты не в Бога, а всё больше в чёрта да нечистую силу верят - отсюда и злые да кровожадные такие, отсюда и подыхают, как собаки, а после в адской смоле со своими подельниками варятся. А вот если бы все люди верили или хотя бы не верили, а только почитали Бога, чтя его заповеди, да не прислушивались к призывам каких-то там проходимцев, смутьян, изуверов и прочих нелюдей, а слушали песнь своего сердца, которая опять-таки рождается не иначе как от самого Прекрасного Бога, то и были бы все счастливые да не устраивали войны и всякие побоища. Вот и революции, наверное, не было б, если б все в Бога верили. Иначе бы дело на нашей земле повернулось, всё бы само собой образумилось. Так бы или иначе власть народу досталась, без всякого страшного кровопролития, без разрушения семей, без тучи беспризорников, без тысяч детдомов для деток, оставшихся без родителей. И пошла бы история по другой дорожке, более чудесной и более светлой. А все люди, отбыв свой срок земной, отправлялись бы прямо в рай, да не падали в ад со смолой горячею. И жил бы с нами царь батюшка - и его детки, и мы бы их любили. А они - нас, грешных. И были бы мы самыми счастливыми на нашей планете, без всяких там диктаторов и тиранов...
Настя хотела ещё продолжать, с жаром развивая свой монолог, но Николай нежно взял её за руку и прошептал на ухо:
- Всё, Настенька, хватит о Боге, не мешай сыну спать. Видишь, как пыхтит носиком.
Та улыбнулась, глядя на уснувшего сына, и ласково прошептала:
- Спит наше золотце, спит ненаглядное. Милый наш, сладенький.
Потом заботливо поправила на сыне одеяло, нежно поцеловала в щёчку и, отойдя к дивану, продолжила штопать носок. Но Николай присел с нею рядом, отложив носок в сторону, крепко обнял и сладко поцеловал в губы. После чего, глядя на кроватку, проговорил:
- Славный у нас мальчишка, какой-то не по годам смышлёный да умный. Давай, Настенька, за него выпьем, от души выпьем, чтобы счастью нашему не показалось мало.
- Да и за нас, пожалуй, - улыбнулась Настя. Улыбка у неё была прекрасная - жизнерадостная, солнечная, лучезарная - и сияла необыкновенно. Да что улыбка с её алыми губами, жемчужными зубами и чудесными глазами - она вся сияла, вся её чарующая плоть, которая была согрета в эту минуту не иначе как божественным дыханием. - Но сначала возьми меня, милый, возьми так, как необычайно любящий супруг может взять свою необычайно любящую супругу. Сними с меня мою одежду, уложи на этот мягкий диванчик и возьми - возьми так, чтобы я заплакала от счастья. - Сама трепетно расстегнула халатик, обнажив прекрасные упругие груди, вздрогнула и прижалась к мужу.
И он сладко поцеловал, а после бережно раздел свою любимую, с песней ощущая её сладкий, божественный трепет, и нежно уложил на царский мягонький диванчик, расцеловал груди, родинку на левом бедре, лоно, вдохнув в них всю свою душу, подарив им всё своё сердце, и взял её, и она плакала от счастья...

Пролетели чудесные, сладкие мгновения, Коля поставил на стол бутылку и помог Настеньке собрать закуску. Потом выпили за Матюшу и за своё счастье. Выпили ещё, затем ещё. Оба захмелели, разгорелись глаза да запылали лица. И они всё мечтали о своём счастье, самом счастливом на планете. Настенька иной раз, витая в захмелевших грёзах, пускала слезу, бегала к кроватке - посмотреть, как сладко спит Матюша, целовала его в нежные щёчки, гладила спящего по головке. А Коля всё мечтал о больших заработках, о какой-то невероятно прибыльной работе; уверял жену, что его семья скоро, очень скоро утонет в золоте и сапфирах, и тогда уж они, возможно, уедут в деревню, чтобы всласть и вольно жить на природе, а Матюша станет самым счастливым на земле ребёнком. Эти заверения иной раз доходили до самого откровенного хвастовства, от которого у иного человека могло возникнуть к рассказчику отвращение или, на худой конец, зародиться неприязнь. Но Настенька слушала мужа с тёплым умилением, с нежностью добавляя в монолог ту или иную фразу, поддакивая и утвердительно качая головой, при этом не обращая внимания на катящиеся из глаз слёзы: ведь речь здесь шла о счастье, о самом светлом счастье её сына и пока ещё маленькой, но такой чудесной семьи. "Матюша, милый мой Матюша!.." - то и дело шептала Настенька, и из её глаз золотым ручьём катились слёзы. И они всё сидели, сидели... да пили. Только вот не надо было им сидеть за столом, не надо было пить, тем более что и выпито вскоре было довольно много, а надо было обняться крепко, поцеловаться со всем сердцем, от всей души, да идти в постельку, поскольку постелька скорее сделает любимых счастливыми, а не хорошая порция алкоголя; и любить, любить друг друга до самозабвения.
А в то время как молодые родители мечтали за столом о своём счастье и о светлом счастье любимого сына, мысленно усыпая себя золотом и сапфирами, тот спал, плотно смежив свои глазки. Поначалу сон его был чуден и спокоен: приснился ему сон о Боге да его царстве. Где-то высоко в небесах светило ясное солнышко, плыли белоснежные облака и как трепетные мотыльки порхали ангелы. Они просто порхали, как те же мотыльки над золотой нивой, и резвились в небесах, как резвятся обыкновенные земные дети. У кого-то в руках были цветы, у кого-то ведёрко с лопаткой, у кого-то кукла, а у кого-то и конфетка; у иных на голове сверкала чудесная царская корона, усыпанная бесчисленным множеством бриллиантов, рубинов и изумрудов. Но никто из них не играл в войну, не целился в кого-то из винтовки, не бросал камнем в пролетающую птицу, не бил палкой кота и собаку. Им было весело, и они от всей души порхали в своей игре золотыми крылышками. А вот Бог, точно такой, каким описали его родители, сидел на облачке в чистеньком, ослепительно-белом одеянии, за ангелочками наблюдая, и что-то им ласково говорил, конфетки им бросая. Потом он подоил откуда ни возьмись появившуюся корову и напоил ангелочков молоком, которое было вкусное-превкусное, точно такое, какое привозит дедушка из деревни. Ангелочки хором весело сказали: "Спасибо тебе, Отец наш небесный! Здоровья тебе и царству твоему процветания!" Вслед за чем Бог засеял поле житом, отливающим золотом и сапфирами; поле тут же позеленело, а затем стало золотое, словно в старой доброй сказке. И ангелочки с Богом дружно да с песнями стали убирать серпами жито, а спустя какую-то минуту под откуда-то льющуюся сверху дивную музыку уже за большим круглым столом сообща лакомились душистым румяным хлебом, запивая сладким парным молочком да душистым пчелиным мёдом. Потом все вместе танцевали и, славя свою счастливую жизнь, пели весёлые добрые песни; и сыпали на землю много зерна, и летели на землю цветы и конфеты. Наконец Бог сел за орган и заиграл, а ангелочки, от счастья трепеща крыльями, запели:

"Мы самые счастливые,
Наш дом на Небесах,
Но ради счастья на земле
Живём в своих трудах.

Растим хлеба, пасём коров
И бережём весь свет,
Чтоб люди были счастливы
И жили много лет.

Пусть солнышком любуются,
Конфетки пусть жуют,
Пусть песенки поют всегда
И горьких слёз не пьют.

А если уж заплачут вдруг,
То с радости в сердцах,
И слёзки пусть блестят
Тогда весёлые в глазах.

Но люди тоже должны знать,
Что Рай не всем открыт
И для иных плохих людей
Сей край навек закрыт.

Кто мучил, грабил, убивал,
Душил, терзал, травил -
Тому дорога только в Ад -
Так наш Отец решил.

В Аду же горькое житьё,
Там дьявольский покой -
С огромными котлами
С кипящею смолой.

В котлах всё люди варятся
За страшные грехи,
И воплем изливаются
Их злые языки.

Но мы, живя на Небесах,
Желаем всем добра.
Пусть люди постараются
Избавиться от зла.

Пусть все живут одной судьбой
На солнечном пути,
Пусть любят и творят добро,
Тем славя свои дни.

А если жить в одном добре,
То зло уйдёт с земли,
Потребность в Аде отпадёт
И Раю лишь цвести.

Тогда все люди прямо в Рай,
Отбыв свой срок земной,
Отправятся на облачко
Небесною тропой.

И жизнь продолжат в Небесах
Средь сказочных полей,
Растя хлеба, плодя добро,
На благо всех людей!"

Но вот песня кончилась, а Матюшино сердце постепенно стало наполняться тревогой... Затем небесная идиллия потемнела, наполнилась мраком, после чего и вовсе исчезла, а на её месте возникли дымящиеся трубы, упирающиеся в серое небо. Стали появляться какие-то страшные тени, постепенно приобретая человеческие очертания, а со всех сторон уже поднимался непонятный гул, из которого чётко выделялись ритмы фашистского марша и грубые немецкие слова: "Soldaten, die marshieren,

Beim ersten Morgenshein.
Mit Mann und Offizier'n,
Kamerad. Soldaten mussen sein.
Die Trommel weckt die Burger
Und ihre Tochter auf, Hurra, Hurra,
Mein stolzes Regiment,
Das ist Soldatenbrauch.

Soldatenliebe, Soldatenmut,
Oh Dorothee,
So weiss wie Schnee,
So rot wie Blut.
Fuhrt diese Strasse mich zur dir hin,
Behalt mich lieb, mein Madel,
Bis ich bei dir bin..."

По бескрайнему простору маршировали колонны красных от крови фашистов. Всё у них было в крови: руки, ноги, корпуса, увешанные железными крестами, и безобразные звероподобные лица. Вокруг простиралось зловонное красное море, от которого поднимались розовые испарения. И тут же толпы обездоленных людей - женщин, стариков, девочек и мальчиков, обнажённых и замученных до смерти, топали босыми ногами по крови - кто на эшафот, кто в газовую камеру, кто на виселицу, кто в крематорий. Колонны были длинные, без конца и края, и заканчивались они в тех страшных местах, откуда не было выхода.
Потом пылали деревни и горели города, кричали умирающие дети, нанизанные на штыки как гирлянды, и в диких муках умирали взрослые в бесконечных камерах пыток. Далее груды женщин, изнасилованных и изуродованных фашистами, громоздились по кустам да канавам; и старики, искалеченные, умирающие и едва живые, оплакивающие свой сожжённый дом и своё многочисленное семейство. И всё гремел гул сапог, босых ног, хлюпанья крови, душераздирающих криков несчастных людей, молящих о помощи, детского плача и бравой фашистской песни:

"Soldaten, die marschieren,
Beim ersten Morgenschein.
Mit Mann und Offizier'n
Kamerad. Soldaten mussen sein..."

Наконец фашистские полчища, крематории, газовые камеры, виселицы и толпы замученных людей куда-то растворились - осталось лишь безбрежное море крови и розовый туман над всем этим красным зловонием. Стояла страшная тишина, проникнутая смертью. Но недолго продолжалась эта смертная идиллия; снова стал появляться откуда-то гул, снова летят самолёты, пылают города и сёла, кружат над ними ракеты и самолёты, со страшным грохотом взрываются снаряды, и с диким воем падают на землю бомбы. Танки мчатся по современным городам, пылают джунгли, горы, пустыни; плавятся в огне стёкла, песок, камни; кричат от боли маленькие дети с пылающим на спине напалмом, и в жутких муках умирают взрослые, пронзённые пулями, осколками мин или разорванные снарядами; летят к небу руки, ноги, внутренности, головы... о Боже, сердца и души!..
И вот, когда Матюша в этом страшном сне увидел своих родителей и себя, стоящих посреди разграбленной квартиры, а какой-то неизвестный солдат с перекошенным от злобы лицом поднял на них гранату, он что есть силы закричал, вскинув над головой свою пустую руку: "За царя батюшку! За Отечество!". Да тут же проснулся, трясясь от ужаса, и, рыдая, скованный невообразимым страхом, проговорил:
- Я люблю! Я люблю! Я люблю, мамочка!.. - Потом он уткнулся носиком в подушку и, обхватив голову руками, захлёбываясь от слёз и по-прежнему колотясь от ужаса, вновь повторил, но уже тише и с необыкновенной страстью: - Я люблю! Я люблю! Всех люблю, мамочка! Всех людей на планете! И убитых, и царя батюшку с его детками никогда не забуду!
Но мамочка с папой не слышали страстных слов своего любимого сына: те уже крепко спали, посапывая да похрапывая на своём диване. Вскоре, выплакавшись до последней капли, уснул и Матюша, и сны ему этой ночью уже не снились, только спалось тревожно: то ветер в окошко его разбудит, то шорох в кустах, то ещё какие-нибудь ночные звуки.
А утром, когда отец, ещё хмельной после вечернего возлияния, ушёл на работу, он после спешного завтрака взял маму за руку, так же, как и отец, больную с похмелья, и уже сам повёл её в любимую берёзовую рощу, чтобы она своими глазами увидела, как прекрасен мир, умытый росою, и как приятно любить всё прекрасное, созданное Богом, дыша миром и свободой.
И вот они шли по этой берёзовой роще, но не по тропинке, а в стороне от неё - возможно, теми местами, где ещё не ступала нога человека. Ворковали голуби, заливались дрозды. И Матюша то и дело ползал на коленках, заставляя, умоляя и маму опуститься рядом с ним на колени. И он ей показывал жучков, которые весело ползали на воле средь травинок, мурашек, таскающих на спинах огромные по сравнению с маленьким телом брёвна; показывал всяких козявок, боясь их брать в руки, - нет, он не боялся их брать в руки из опасения, что они его укусят, о нет, он их боялся брать потому, что те были слишком маленькие и хрупкие и могли случайно что-нибудь себе повредить или вовсе погибнуть в страстных детских ладонях, - и с чувством необыкновенной любви с неудержимой страстью говорил:
- Видишь, мамочка, как они все прекрасны, эти милые козявки, как они чудесны, какие они трудолюбивые, как они любят жизнь, как они всем сердцем любят и боготворят мир, свободу! Разве должны эти тварюшки погибнуть? Разве имеет право ступать по ним человек? Напротив, человек должен ползать на коленях по траве, осторожно ползать, и внимательно смотреть на землю, чтобы видеть каждую букашку, каждого жучка, каждого червячка, чтобы мог вовремя обойти его, уступив ему дорогу, дабы не обидеть.
А мама, уже, как сын, грязная по пояс да по локти, с улыбкой, припудренной пыльцой цветов, пылью да грязью, и со слезами на глазах говорила, целиком и полностью находясь в сказочном, исполненном неземной любви духовном мире сына:
- Да, милый мой сыночек, ты прав: они так прекрасны, они так чудесны, эти тварюшки! Они так любят жизнь, мир и свободу! А ещё счастливы, как мы с тобой, как самые счастливые существа на свете! Они не должны погибнуть, их должен беречь человек, иначе погибнет всё человечество!..
- А коль счастливы, то будут ли они воевать друг с другом, нужны ль им после этого революции и гадкие войны?
- Ах, сынок, какие уж там войны, какие уж там революции; эти создания будут жить в мире, в самом прекрасном мире на свете - в пример всем нам, людям, живущим на нашей чудесной планете!
Потом они любовались трепетным полётом бабочек - разных: жёлтых, белых, голубых, красных... Слушали песни стрекоз. После чего особо радовала их слух какая-то птица, разливающая свои дивные трели в малиннике, возможно, признаваясь в любви цветку, а может, солнцу, человеку иль дрозду.
- Слышишь, мама, слышишь? - затаив дыхание, шептал Матюша. - Это райская птичка поёт свою песню мне и тебе!
- О чём же она поёт, сынок? - тихо спросила мама. - Я всё хочу понять, но, жаль, я птичьих слов почти не знаю, а мне так хочется понять.
- Ах, мамочка, - весело и со страстью проговорил Матюша, - эти слова так просты, их знают все люди, и ты их тоже знаешь. Просто ты, милая, так очарована этим сказочным миром, что не можешь понять, живёшь ли ты ещё в земном мире или давно уже сияешь на Небесах, и ты от счастья лишилась дара речи и слуха! Мамочка, птичка поёт нам о любви, о самой чудесной любви на свете!
- И правда, сынок, - улыбнулась нежно мама, - птичка поёт о любви, о самой прекрасной, о самой чудесной любви! - Настенька была уже трезва как стёклышко, голова её не кружилась с похмелья, а кружилась от любви; на бодром, хотя и слегка выпачканном, счастливом лице сияла улыбка, а из ясных глаз катились слёзы.
Конечно же, будут катиться слёзы, конечно же, будет кружиться голова от любви, когда вокруг такая прелесть, когда с тобой такой чудесный сын, и тебе хочется жить, жить и жить в этой прелести, купаться в любви, дышать любовью и кричать на весь мир: "Я так счастлива! У меня такой чудесный сын! О, как ты прекрасна, жизнь! О, как ты прекрасен, мир! О Боже, огромное тебе спасибо за подаренную нам сказку!"
Потом они часто, то втроём с отцом, то вдвоём, брали кое-какой провизии и надолго уходили в рощу, любуясь там бабочками, деревьями, цветами, наслаждаясь пением птиц и ползая в траве да кустах, постигая волшебный мир всевозможных жучков да букашек. Ясны и безмятежны были дни у исполненного необыкновенной любви Матюши, но всё тяжелее и страшнее были его детские сны - с фашистскими кошмарами, разнообразными войнами, взрывами, стрельбой, душераздирающими криками умирающих людей и непрерывными потоками крови. И он уже без конца говорил на каждом шагу одно и то же: "Я люблю! Я люблю! Я люблю!.." Какая-то неимоверная страсть вперемешку с бесконечной любовью и ужасом сочетались в этой сладкой реплике, словно он говорил не это, а "Люди! Вот моё сердце, забирайте его, поскольку оно, этот маленький, весело бьющийся горячий комочек, - настоящий залог вашего счастья, мира и свободы! Пусть я умру ради вашего счастья, но моя смерть будет благословлена Богом и воссияет на Небесах ради счастья живущих! Я дарю вам своё сердце - отныне вы счастливы и свободны, и нет среди вас ни страдающих, ни бедных, ни изуверов, ни тиранов, ни диктаторов; не губят вас ни катастрофы, ни войны! Идите в мире по жизни и наслаждайтесь моим небесным светом!"
Но, как бы там ни было, как бы жизнь ни текла, а Матюша без конца, на каждом шагу произносил эти сладкие, заветные слова: "Я люблю! Я люблю! Я люблю!.." - по поводу и без повода: гуляя во дворе, глядя на проплывающие над головой облака, - на луну и звёзды, и так далее. А то нежно обнимет на улице незнакомого мальчика или девочку - и опять: "Люблю! Люблю! Люблю!..", что вызывало тёплые улыбки, а то и серьёзную озабоченность на лицах этих детей родителей. Больше же доставалось любимым отцу и матери Матюши: он десятки раз на дню обнимал их и шептал с какой-то невероятной душещипательной страстью: "Я люблю! Я люблю! Я люблю!.." Сначала родители со слезами и тёплыми улыбками радовались таким сыновним ласкам, дескать, какое славное у нашего Матюши сердечко, кто ещё так крепко любит на свете? Разве живут ещё где-либо такие милые, славные дети? Но в конце концов очень сильно заволновались да и свели как-то сына к психиатру, мол, какое-то странное, по их мнению, психическое расстройство у их ребёнка: всех и вся любит - да же крыс каких-то там безобразных и внушающих только ужас. Тот, то есть психиатр, осмотрев Матюшу да поговорив с ним немного, успокоил их как мог, не найдя в психике мальчика каких-либо серьёзных отклонений.
- Просто, по-видимому, очень впечатлительный ребёнок, - заключил он, - чуткое, доброе сердце; много читает (напомню, что, действительно, до школы оставалось ещё несколько месяцев, а Матюша уже довольно прилично читал и успел прочесть несколько детских и более или менее серьёзных книжек), наблюдает и созерцает. - После чего погладил Матюшу по голове и спросил: - Кстати, ужасов про войну каких-либо по "видео" не смотрит?
- Да нет, доктор, - решительно возразил Коля, - давно уже не смотрит.
- Хм... - произнёс задумчиво врач. И пристально посмотрел на родителей ребёнка: - Так говорите, уже давно не смотрит? Значит, насмотрелся уже вдоволь?
Настенька с Колей покраснели и потупили головы. А врач многозначительно цокнул языком и твёрдо продолжил:
- Ну так больше пусть не смотрит ваш ребёнок ужасов; будет всё нормально, и больше вам сюда приходить уже не придётся. Ведь есть такие прекрасные патриотические фильмы, как про Котовского, Чапаева, Александра Невского, Илью Муромца. Да, в конце концов, про Кощея Бессмертного!
На этом и распрощались. А когда родители с Матюшей вышли на улицу, Коля всё же тихо сказал Насте:
- А всё же психиатр неправ: с нашим Матюшей не так-то всё и просто.
- Перестань, Коленька, - улыбнулась Настя, - наш мальчик умненький, благоразумный ребёнок. Просто у него, сам знаешь, очень чуткое, доброе и ранимое сердце. И психиатр это заметил.
- Ладно, - весело сказал Коля, потрепав Матюшу по голове, - поживём - увидим. А сейчас пошли, зайдём в магазин. Возьмём пивка, лимонаду, кой-какой провизии - да в нашу берёзовую рощу.
- Ура! - закричал Матюша и, взяв родителей за руку, чуть ли не в припрыжку повёл их к гастроному...

Продолжение следует.
Начало: