Для начала - притча или прелюдия, которая проливает свет на некоторые весьма существенные вещи, происходящие в нашей жизни, и не только отдельно взятой стране.
"Свобода"
Как-то в город необъятный человек один вошёл,
И каким-то очень странным этот город он нашёл.
Вроде крупная столица простиралась перед ним,
Только люд какой-то мрачный, приунывший, нелюдим.
Да на шеях тех несчастных он узрел издалека
Цепи, гири да колоды, принадлежности ярма.
И подумал человече: видно, туго здесь живут,
Да как будто бы скотиной за судьбой своей бредут.
Подошёл к толпе народу - все обвенчаны с ярмом.
Говорит: "Здорово, люди! Эко странный у вас дом.
Вроде вижу человека средь его высоких стен,
Но по всем приметам быдло захватило души в плен.
Ну-ка, быстренько скажите: что у вас, к чертям, стряслось,
Почему других игрушек вашим шеям не нашлось?
Почему пустили нюни, как сопливые бычки,
Да вот-вот и замычите от страданий и тоски?"
И ответили те шумно, зазвенев своим ярмом,
Поводком, дугой на шее, тяжкой цепью с бубенцом:
"Нами правит здесь диктатор, он свободы нас лишил.
И сказал, что будем быдлом до сырых своих могил.
Что свободы не видать нам: нам свобода не нужна;
Лишь хомут потребен шее, цепь в три пуда, плен ярма.
Счастья нам не нужно тоже: не потребно то скоту;
Мы должны лишь поклоняться пастуху, его кнуту.
Эх, зачем ты, человече, в город скорбный наш пришёл?
Уж, видать, поганый дьявол тропкой сумрачной привёл.
Ну а коль пришёл, то, что же, расскажи нам о себе.
Да чего улыбка светит на твоём сухом лице?"
И тот начал, улыбаясь, свой немеркнущий рассказ,
Почему весёлый в жизни, сыплют искорки из глаз.
Почему не хочет плакать, проживая бытиё.
Почему под небом ясным сладко счастье пьёт своё.
"Жил я честно в этом мире - что ж, не нажил я добра;
Нет дворца и "Мерседеса", лишь два сына и жена.
Ну и кошка есть с собакой - вот, пожалуй, весь запас,
Что скопил я в своей жизни без особых там прикрас.
Вроде бедный, кто-то скажет, бедолага мужичок.
Брючки ветхие, в заплатах, да потёртый пиджачок.
Только вот скажу, родные, что уж много-много лет
Клад храню в своём я сердце, что дороже в мире нет.
С кладом этим мы богаты своей дружною семьёй
И идём по жизни трудной с непоникшей головой.
Этот клад дарован Богом нам с сынами и женой,
Чтоб светил нам в жизни долгой днём и ноченькой глухой.
Чтобы видели все люди: вот шагает Человек -
Не баран, не раб кандальный - в двадцать первый, светлый век.
Человек с огромной буквы с кладом по свету идёт,
Улыбается народам, песни весело поёт...
А теперь спросите, люди, что ж за клад горит во мне,
Что дороже нет, поверьте, ни в морях, ни на земле.
От которого так жарко мне в лихие холода
И когда, бывает, рядом бродит страшная беда.
От которого так ярко светит слово ЧЕЛОВЕК!
И не стыдно прогуляться средь полей и чистых рек.
Ну а я с душой отвечу на поставленный вопрос
И утру ответом громким кой-кому в народе нос.
Клад - Свобода дорогая, что с рожденьем Бог мне дал.
И беречь сию Свободу Он мне строго наказал.
Да сказал, что лишь Свобода отличает от рабов -
Нас, живущих на планете, молодых и стариков.
Со Свободой жить привольно, хочешь жить, любить, творить;
В полной мере понимаешь: жизнью надо дорожить.
Чтобы стала та прекрасней для потомков дорогих,
Ну а те не проклинали предков давнишних своих.
Без Свободы жизнь отрадна лишь рогатому скоту.
Но и тот хотел бы в воле содержать свою семью;
Жить своим привольным стадом без сердитых пастухов;
Травку есть в лугах цветущих без надзора и кнутов.
Но скотина... что ж поделать, уж, видать, так Бог решил:
Ею кто-то должен править, тратя в поле уйму сил.
Человек - другое дело, здесь совсем иной подход;
Из людей - не стада тёлок - состоит большой народ.
Сам народ собою править должен вечность, тьму веков
И идти по жизни славной без тиранов-пастухов.
Демократия в народе лишь должна веками жить,
Только с нею люди будут счастье в семьях вволю пить.
Все министры, депутаты, люд простой большой страны
Жить должны одной судьбою, где все правы и равны.
Президент лишь украшеньем должен быть для всех людей -
Либо зеркалом, где светит ясный лик страны твоей.
Вот и вам, как всем на свете, люди, вместе, сообща
Счастье б строить, сбросив цепи, засучивши рукава.
Всех министров, депутатов к построенью приобщив
И Свободою прекрасной своё сердце оснастив.
Может, трудно будет строить счастье светлое страны,
Но зато никто не скажет: "Вы не люди, вы рабы!
Вы - быки с ярмом на шее, овцы, свиньи да козлы,
Что живут безвольным стадом средь прекраснейшей страны.
Будут звать вас всех в народе громко, гордо Человек!!!
Потому что вы не быдло средь лесов, полей и рек.
Потому что вы прекрасны сердцем, взором и душой
И в глазах у вас сияет свет Свободы дорогой.
Со Свободой можно строить город светлый до небес,
Где дворцы теплы душою, ярким пламенем сердец.
Со Свободою трудиться будешь спорно, от души
И лелеять счастье в семьях в тёплой, сказочной тиши.
Нас Свобода увлекает в светлый творчества полёт,
От которого планета ярче, краше всё цветёт.
От которого с улыбкой люди смотрят в даль свою
И поют: Свобода вечна, как и вечен Бог в раю!
Без Свободы, к сожаленью, кто-то хочет убивать,
Революции да войны повсеместно учинять;
Заниматься терроризмом, убивать с семьёй царей
И глумиться над Природой, милой мамочкой своей.
Без Свободы ты тупеешь - прямо овен иль овца -
И понять потом не можешь всех проделок подлеца,
Окаянного тирана, что зовёт себя отцом
Всей страны, всего народа, колотя того кнутом.
Без Свободы звёзды меркнут, солнце гаснет, ночь горит,
Дождь слезою льётся с неба, вместо речек кровь кипит.
Без Свободы ты погубишь жизнь и блеск лесов, полей -
Всё, что Боже дал нам, грешным, освятив рукой своей.
А к тому же, те народы, по соседству что живут,
Знают: бесы вместо сердца у диктатора ревут.
И боятся те, что бесам вдруг захочется войны,
И отправит мир диктатор в вечный ад, тартарары.
И поэтому все люди, что Свободою живут,
Не хотят, чтоб ваш диктатор омрачал и их уют.
Все желают вам Свободы, Богу молятся за вас
Да диктатора поносят всякой дрянью без прикрас.
Но не путайте Свободу со свободою бубнить,
Грызть сухарь, глодать костяшки да народ честной хулить.
Я имел в виду Свободу, что ведёт нас лишь к добру,
Ту Свободу, что в сиянье превращает злобы тьму!
Только вот не знаю, люди, что случилось на земле,
Коль Свободы вам не надо, коль вам сладко жить в ярме?
Неужели так приятно ощущать себя рабом
Да и ждать, что надзиратель стеганёт тебя кнутом?
Да неужто ль так забавно уподобиться скоту,
Подставляя свои спины тяжеленному кнуту?
Видеть подлого тирана, ощущать его кулак,
Жизнь бесцельно проживая, безразлично, абы как.
Не творить душою, сердцем, а с ярмом, как подлый раб,
Да рыдать истошным воем, что ничтожен ты и слаб.
Проклинать свою судьбину, жить затюканным рабом.
И, как жалкий пёс, покинуть свой земной, свой рабский дом.
Выше голову, товарищ! Ну-ка, с шеи сбрось ярмо!
Ведь нам строить нужно счастье, да не стойла, где дерьмо!
Демократия поможет нам построить светлый мир,
Где забудется диктатор и его кровавый пир.
Да неужто ж вы невежды и нет грамотных средь вас,
Что в священном братстве "честных" поведут всех к счастью нас?
Вы же разумом велики, всем известно на земле,
Что учёных в ваших вузах - словно искорок в огне.
Разве вам не ясно, люди, вас тиран закабалил
И ярмо с тяжёлой цепью всем на шею нацепил,
Чтоб не смели даже молвить хоть бы слово о судьбе,
Что так подло и жестоко заставляет жить в ярме.
Чтоб могли мычать лишь скопом, как мычит на бойне скот,
Да не смели петь о счастье, раскрывая жалкий рот.
Вам бы цепи скинуть, люди, сбросить тяжкое ярмо.
Стать бы снова Человеком - было б сладко и светло.
Будет трудно вам, не спорю, новой жизнью сразу жить.
Может, с дырами рубашки доведётся всем носить.
Или снова, как когда-то, наплетёте вы лаптей
Да лучинушку зажжёте в хатке тёпленькой своей.
Может, есть придётся меньше - да и что там говорить,
От бескормицы ужасной вдруг прервётся жизни нить.
Но зато мы Человеком к звёздам ярким полетим
И собою мир бескрайний для потомков освятим.
Чтоб народ освобождённый в светлом счастье вечность жил
И забыл, что был диктатор и людей тот не любил.
Что мечтал тот бесконечно править в вотчине своей,
Возомнив едва ль не Богом себя средь лесов, полей.
Эх, Свобода всем поможет жизнью светлою зажить
Да с улыбкою счастливой по родным просторам плыть.
Лишь Свобода нам позволит доказать в сей трудный век,
Что мы люди, да не быдло, я и ты, мы - Человек!!!"
Только тот закончил с речью, прогремел как будто гром.
Это наземь полетели дуги, вожжи, цепь с ярмом.
Люди тут же просияли, все Свободою горя,
И с душою прокричали: "Мы свободны! Навсегда!!!
Только с полною Свободой мы счастливо заживём
И украсим светлым счастьем наш чудесный тёплый дом!
Будьте прокляты, тираны! Вам дорога только в ад!
И да здравствует Свобода, в сердце нашем светлый град!!!"
А теперь - небольшое предисловие к рукописи, которую автор назвал нежанровым романом.
Прежде чем Уважаемый читатель примется за предложенный ему роман, я считаю необходимым довести до его сведения тот не столь значительный факт, что события, некогда произошедшие и описанные мною в данном произведении, имеют весьма условные даты и время действия, то есть я их изменил. Спрашивается, почему я это сделал? Ну, во-первых, всё, что я написал - во всяком случае, большинство не столь благовидных вещей, отображённых мною на бумаге, - происходило на моей родине едва ли не на всём протяжении предыдущего века, происходит ныне, хотя, может быть, в иных масштабах, и, по всей видимости, будет происходить ещё какое-то время, по крайней мере мне так кажется; а мне важен сам факт, что это происходит, но я не хочу, да и все здравомыслящие люди, ныне живущие, не хотят, чтобы это (имеется в виду плохое, конечно) происходило. И главное, всё мешается в этой жизни, перемешивается да бродит, как брага. Иногда даже кажется, что происходит нечто вроде шахматной рокировки: какой-то момент из современной жизни уходит в прошлое, в то время как из прошлого что-то приходит в настоящее время, то есть теперешнее; всё былое и нынешнее мелькает, вертится и кружится перед глазами в каком-то диком, неуемном круговороте, и ты уже не понимаешь, где же ты находишься: во временах многоуважаемого Леонида Ильича Брежнева или едва ль не такого же, как он - а может, ещё и похлеще, кто знает, - правителя, Александра Григорьевича Лукашенко, который ввиду своего крайне отрицательного отношения к общепринятым во всём цивилизованном мире нормам демократического построения государства за время своей деятельности от имени своего народа умудрился испортить отношения едва ль ни со всеми странами белого света. А может, всё же ты живёшь при Сталине и его яйцеголовом дружке, Берии, с прочими подонками, ничтожествами и негодяями? Уж больно всё похоже, уж больно всё знакомо до ужаса: также бесследно пропадают журналисты и политики, куда-то деваются неугодные генералы, в своих подъездах избивают строптивых депутатов; несогласных с режимом и освещающих в печати его неблаговидные деяния выдворяют за пределы страны и родины, а те, кого не выгнали, сами бегут от греха подальше, пока живы да не погибли от дубины власти; разгоняют мирные демонстрации, избивают дубинами и увечат несчастных демонстрантов, которые хотели только одного: быть по-настоящему свободными, жить по законам правового государства, да не по декретам, выходящим из-под пера одного человека, владеть данною Богом свободой, как ею владеет большинство людей в цивилизованном мире, по крайней мере в Европе; наконец, закрываются демократические газеты и настоящие, борющиеся за права людей партии. Да, и ещё: происходят дикие подтасовки голосов на выборах, умопомрачительные фальсификации их результатов в пользу цепко держащегося за власть режима, в наглую заменяются бюллетени для голосования по хорошо продуманной и отлаженной доблестными коммунистами и прочими ...истами схеме. В общем, гадкая какая-то мешанина, всё в этом мире перемешалось, абсолютно всё: хорошее с плохим, плохое с хорошим; прямо не жизнь, а некое сатанинское мракобесие. Поэтому трудно было начать с конкретной, точной даты, и я решил её определить 1980 годом, чтобы как можно ближе приблизиться к современности, хотя эту дату, как вы догадались, можно двигать как угодно: кому хочется вперёд - пожалуйста, а кому хочется назад - тем более. А во-вторых, я считаю, что не имеет значения, когда это (опять-таки имеется в виду плохое) на самом деле происходило. Главное, что оно и сейчас в тех или иных масштабах происходит. Порядочным людям есть до этого дело, они переживают, они сражаются за справедливость и по крайней мере сочувствуют тем, кто сражается. Непорядочным - всё по барабану; добро и зло для них в одном цвете, а может, и вовсе прозрачны; они не переживают, не сочувствуют - и уж тем более не сражаются; ведут скотский образ жизни, думая лишь о еде, питье, наживе и как бы послаще убить так стремительно бегущее время, даже не помышляя о том, что давно уже превратились в скотину. Так сказать, хоть трава не расти после моей смерти, иль после моей смерти хоть потоп: мне ведь всё равно, поскольку я не человек, я скотина, а скотине что надо - водопой и травка в любом её виде. Поэтому к чёрту вашу свободу, говорят непорядочные, к чёрту природу, к чёрту человеческое существование - да здравствуют коровы, овцы, козлы, ослы и свиньи в фешенебельных коттеджах и море денег. Вот именно такие скоты создают зловонную, нечеловеческую среду, в которой рождаются всевозможные тираны и диктаторы. Как хотите, всем воздастся. Здесь можно говорить всё, что угодно, привести уйму примеров и излить массу слов, имеющих между собою одно общее основание: холодное человеческое равнодушие, обретающееся в чёрствой, холодной душе пустого, непонятно для чего живущего человека, которое не несёт ничего хорошего нашему зыбкому и не очень-то большому, как на первый взгляд кажется, миру - и не только какому-то отдельно взятому обществу. И это страшно для ныне живущих и следующих поколений; к тому же пагубно сказывается на экологии, здоровье нации, душевном покое людей, биении их прекрасного сердца и прочее, и прочее, и прочее - да и, что уж там говорить, на жизни людей всего мира; слава богу, что на свете много ещё есть хорошего, и это хорошее нет-нет да и несёт-таки тепло и отраду в души. В-третьих, не хотелось бы давать лишнего повода существующей ныне в Беларуси правящей клике начать против меня какую-либо травлю, дескать, я порочу "одобренный" народом ныне действующий режим, а вместе с ним и немеркнущий свет своей прекрасной, но, увы, как там ни крути, угнетённой родины. Поэтому пусть не обольщаются, ничего не выйдет: я чётко указал, что время действия и даты весьма условны, могут относиться к какому угодно времени и периоду, не обязательно к нынешнему, и пусть думают теперь всё, что угодно. Хотя, конечно же, я их ненавижу, я их презираю, мне о них даже мерзко подумать; в конце концов, этот сброд вызывает у меня рвоту. А посему телевизор я не смотрю, чтобы, не омрачать себе настроение и не вредить здоровью, и в газеты, воспевающие деятельность этих "товарищей", я также не заглядываю - да упаси меня, Боже, увидеть на экране иль полосе угоднического чтива какую-нибудь особо угодливую рожу. И, наконец, имеются другие, личные, причины, побудившие меня произвести некоторые коррективы, которые прямо бередят моё сердце, не дают покоя и о которых мне не хотелось бы распространяться. Вы уж извините, ради Бога, но я действительно не хочу об этом говорить и оставлю с вашего позволения своё сокровенное в тайне.
Потом. Названия деревень также мною изменены, поскольку таких населённых пунктов на моей прекрасной родине тысячи. Одни из них живут, другие процветают, а иные чахнут, зарастают бурьяном, вымирают, разваливаются без своих жителей, передаются под опеку (а может, вернее будет сказано - продаются?) крупным собственникам-предпринимателям по инициативе той же пресловутой клики. Дабы тех, кто там ещё как-то живёт, как-то существует, богатые люди загрузили работой, дабы те жили и у них, как и прежде, рождались дети и внуки. Не беда, что на месте цветущих долин придётся построить несколько мясокомбинатов, лесопилок и заводов по производству каких-то там строительных материалов, которые в считанные годы загадят всё вокруг так, что держись, и загадят то, что ещё не успели загадить во времена генсеков. Вместо того чтобы поднять деревню с её цветущей, не загаженной нивой, дать ей возможность развиваться так, как она сама того хочет, дать свободу людям, внушить оптимизм в сердца настоящих крестьян, да не зачуханных в своём печально сложившемся бытии колхозников, лишь бы не в ущерб природе, народу, который её созерцает. Но, увы, не в состоянии клика помочь деревне, впрочем, как она не в состоянии помочь и её народу. Изрыгает лишь слова, приторные до отвращения, набивает карманы деньгами, поступающими от реализации нефти, газа, сахара, сигарет, "конфиската", продажи Бог знает кому оружия (интересно, как выглядят их рожи, когда они любуются деньгами и многомиллионными счетами в банке? Очевидно, забавное зрелище - не такое, когда их видишь на экране телевизора либо в газете); придумывает какие-то давно придуманные предшественниками комбинации, якобы направленные на повышение благосостояния народа, а на самом деле безжалостно увлекающие этот народ в пучину бедности, нищеты и разорения, с которых только все смеются, а большей частью плачут. Но толку-то для людей, если хорошенько разобраться, от этой деятельности нет. В лучшем случае деятельность сию можно сравнить с чем-то вроде "потёмкинской деревни": вроде бы всё красиво, а на самом деле кукиш. И уходят между тем опустевшие сёла с лица земли в небытие, в страшную неведомую бездну, где нет ничего, кроме смешавшейся с песком трухи и жуткого мрака забвения. И, таким образом, двум, имеющим место в романе деревенькам я дал как бы общие для всех деревень названия, в которых бы звучало что-то кровное, родное, белорусское, славянское, бессмертное. Ну скажите: чем плохие названия Дятлово и Кулики? Вроде ничего. А вы как думаете? Мне кажется, деревень с такими именами по всему славянскому миру - тысячи, и эти имена превосходны. Хотя именно моя собственная деревня с замысловатым названием Свиханово, расположенная в ста с лишним километрах от Минска в Могилёвской области, Осиповичского района, послужила прототипом Куликам, прекрасным (может быть, в кавычках) наглядным пособием для написания предложенной читателю картины. А вместе с нею, как живые, стоят перед моими глазами леса, поля, болото и канава, описанные мною с предельной точностью от всей души, от всего сердца такими, какими они были ещё при жизни, и отображённые на листках бумаги так, как их следовало отобразить человеку, в своё время широко открытыми глазами созерцавшему всё это, горячо любящему свою родину, её тёплые, благословенные просторы. Образы селян с их именами, положа руку на сердце, я также изменил, а во многом дополнил и, что уж греха таить, приукрасил, чтобы картина с новыми чертами да именами, которые я собрал по всей земле славянской, выглядела более красочной и убедительной. Чтоб меня не упрекали читатели в невежестве по отношению к своим народам, которые совсем недавно жили ещё в одной семье - были абсолютно едины. Дескать, вот ведь и у меня ж такая деревенька, как в этом романе описана. А вокруг такие же поля, оттенённые великолепными борами да дубравами, простираются. За ними уже болото с тетеревами да глухарями благоухает. Даже канава за околицей серебрится, в которой в изобилии водятся вьюнки, щучки и карасики, а по берегам и вдоль зеркальных плёсов разгуливают журавли да аисты длинноногие и забавные до ужаса. Но вот не вижу что-то таких чудесных имён, как Левон, Матвей, Дорофей, Ермола, Никола, Антонина, Фома, Марфа, Фёкла, Стеша, Степан (ну и другие), хотя надо было их упомянуть, ох как надо было, ведь это ж наше родное, моё деревенское, а главное, славянское - самое тёплое на свете. Вот я их и упомянул, эти прекрасные имена, а вместе с ними и многие другие, придав их владельцам подходящие, славянские лица, создав, по возможности добрые, а то и нежные образы. Исключение здесь, наверное, составляет Фома, но ведь бывают же исключения из правил. Хотя и он, этот наделённый суровыми чертами селянин, в один прекрасный день весьма значительно изменился, и в таком вот чудесном изменении опять-таки виноваты любовь и окружающая природа, эти прекрасные, самые великие на земле кудесники. Потом, я не считал обязательным предельно точно копировать своих родных селян, мне было достаточно взять от них отдельные черты, чтобы сотворить из них нужные для меня образы; и, следовательно, практически точной копией стали в произведении Кулики, околица и всё то, что их окружало. Иной раз я даже из нескольких человек - скажем, из двух, трёх - лепил одного человека, опять-таки того, кто мне нужен, а то и вовсе рожал в страшных муках, как, например, Стешеньку и Мулю. Только не очень-то я мучился над созданием образа председателя колхоза товарища Миронова, поскольку таких Мироновых или "товарищей" во все времена, ведущие начало от Великой Октябрьской революции, было полно по всей земле белорусской, да и сейчас, думаю, не меньше, так как времена сии за долгий свой путь в данной стране не приобрели каких-либо существенных отличий да изменений - во всяком случае, в их политической окраске, - и этот образ, как некая дурацкая икона, стоит у меня перед глазами. Именно с таких "образов" можно с лёгкостью и уверенно срисовывать всевозможных самозванцев, узурпаторов, тиранов и диктаторов, рядящихся в тогу президентов, князьков, божков и отцов нации, которые заняты лишь устройством своей жизни, своими амбициями и не дают ничего хорошего обществу. Поэтому, мои дорогие односельчане, кто ещё жив и здравствует на этом свете и кому вдруг доведётся прочесть это произведение, простите меня великодушно, не очень на меня обижайтесь, не найдя или не узнав себя в произведении, и по крайней мере вспомните то чудесное время, когда описанное мною в романе у вас было и вы всем этим наслаждались. Большей частью здесь я имею в виду природу, то необычайное сияние, которым эта природа сияла, а ещё ту неимоверно крепкую, неподдельную и настоящую дружбу, которой были связаны с природой и между собой люди. Теперь, как вы знаете, этого нет - давно нет, по крайней мере нет той необыкновенной прелести, в которой ваша жизнь сияла, которая делала вас счастливыми, которую, увы, искалечила и, в конце концов, уничтожила рука человека. Возможно, и вас уже нет, хотя мне, конечно же, безумно хотелось бы, чтобы ваша жизнь никогда-никогда не кончалась да текла дивной бушующей речкой. Но, увы, время и жизнь, в которую мы с вами все окунулись и в которой кому-то пришлось очень скоро утонуть, а кому-то суждено и какой-то час поплавать, внесли свои коррективы. И, прочитав "Тору" до конца, вы поймёте, что автор позволил себе слукавить, но слукавить не со зла, а для того, чтобы наша с вами жизнь, а вместе с этой жизнью и жизнь наших потомков не кончалась, а, как прежде, струилась - и желательно в необычайном сиянии - да бесконечную тьму веков длилась - и не просто длилась, а журчала бушующей речкой - и не просто бушующей, а самой прекрасной на свете. Да что там говорить, люди, живите дружно, в мире, сами правьте собой - без каких-то там диктаторов; счастья вам и процветания, ну и, конечно же, скорейшего объединения! С любовью правьте вашей скотинкой, которая живёт в своих тёплых хлевах, а по утрам, идя в поле, оставляет благоухающие лепёшки на тёплой деревенской улице. Но упаси Боже по чьей-либо воле иль прихоти поменяться вам с этой скотинкой местами, поскольку это будет неслыханное горе, пришедшее в ваши семьи, Человечество. Ну, в общем, хватит о грустном, заговорился, поехали дальше.
А почему, читатель может спросить, проза переплетена стихами? Что ж это, так сказать, за мракобесие по отношению к прозе наблюдается, где ж это видано, растакую твою и так, чтобы нормальную речь в романе заменяли каким-то там стихоплётством? И я с удовольствием отвечу. Да потому, что есть моменты в жизни, когда стихами, какими б они удачными или неудачными ни были, скажешь более убедительно и ярко, чтобы прямо огнём слово вогнать в сердце, чтобы обжечь этим словом душу, чего, к сожалению, не сделаешь прозой. Особенно, когда речь идёт о любви и природе, этих необычайных вещах, которые, как правило, составляют одно целое, идут нога в ногу и которыми ты наслаждаешься и упиваешься, словно находишься в чудесной, умопомрачительной сказке. Тогда сердце необычайно бойко бьётся. А вместе с ним душа поёт так, что не унять, и, чтобы найти ей какой-то выход, чтобы её родимую как-то успокоить, приходится петь, то есть говорить стихами, в которых нежные, тёплые слова то сияют золотом, то лазурью, то сладко-сладко тают. Однако вот ведь парадокс: от этих слов душа и сердце не успокаиваются, напротив, пылают, бьются и поют с невероятной силой, тебе становится уж больно хорошо - ещё лучше, чем прежде! - ты, как какими-то бесценными самоцветами, струишься добром и опять-таки необычайно тёплой, всё испепеляющей любовью; а стихи между тем всё струятся и струятся из твоего сердца, и ты хочешь, чтобы они никогда не кончались и чтобы они прекрасной стрелой летели в другое, такое же доброе и горячее, как у тебя, сердце. Но бывает наоборот: хочется выразить не нежность и любовь к кому-либо иль чему-то, а отвращение, неприязнь, ненависть. И тут тоже, как ни странно, приходит на помощь не проза, а стихотворение с весьма острыми, резкими, проницательными, порою убийственными, но отнюдь не тёплыми словами, от которых, увы, тебе уже не хорошо, а ужасно больно, плохо и даже противно, отчего ты невероятно страдаешь. Но ты знаешь, что ты должен это сделать, преодолеть себя, перебороть свои душу и сердце: защитить добро и справедливость посредством слова, которым ты лучше бы признавался в любви своему необычайно близкому человеку или пел необыкновенные песни природе; ты должен это сделать, должен, то есть уничтожить стихом нечисть. Вот и я пользовался поэзией в тех или иных случаях; при этом сходил с ума от счастья, от необыкновенной мелодии, звучащей в моём сердце, и ужасно мучился от тех страданий, которые прямо выжигали мою душу, одно воспевая, а другое обнажая, уничтожая да развенчивая. А заодно ещё и добавлял песни, великое достояние нашего народа, живущего на бескрайних просторах некогда нашей общей, великой и единой Родины. Хотя, конечно же, песни в основном были посвящены хорошему, да не плохому, золотили сердце и веселили душу.
И, наконец, последнее. Остаётся заметить, что описал я не только негативные, гадкие, а порой и ужасные моменты в нашей да минувшей жизни, но и, как мог, постарался воспеть прекрасное - всё то, без чего не может жить человечество. Что всё это - по крайней мере основное - произошло не во времена Лукашенко с его, мягко говоря, сомнительным окружением, то есть кликой, которую иначе как клоакой не назовёшь, в которой гадкой мелодией клокочут угодничество, беспрекословное подчинение человеку с явными признаками диктатора, собачья решительность слепо и по первому же требованию своего господина жестоко, прямо с каким-то остервенением подавлять какие бы-то ни было проявления демократической Свободы и инициативы, исходящей от вполне порядочных людей и идущей на благо всего белорусского народа, а гораздо раньше, в не менее жуткий для вольнолюбивых людей час - в час так называемого Застоя: всеобщего благоденствия с генсеками, лагерями и тюрьмами для политзаключённых. С развалом Союза - и уж тем более с приходом к власти нынешнего президента с его тёмным, алчным и довольно-таки непостоянным окружением, скорее, признающим свою, личную, свободу, нежели всего народа, происходят иные "чудеса". Но это уже другая песня, о которой можно рассказать как-нибудь попозже, в другом произведении да с иной тональностью; конечно же, если появится охота. Это же произведение я написал с величайшей охотой, в особой - сердечной! - тональности в назидание ныне живущим и для миллионов-миллионов следующих поколений, которые одно за другим будут следовать нам на смену, строя светлое счастье, мостя необычайно яркую дорогу в будущее, плодя любовь, добро, искореняя зло и лелея жизнь на нашей милой, необыкновенной планете. Одним словом, рукопись сия написана ради нашего прекрасного, светлого будущего, на благо счастья и процветания нашей милой, чудесной планеты, где не будет зла, тиранов, террористов, диктаторов, им сочувствующих и прочей нечисти. Правда толком не знаю, достаточно ль хорошо это у меня получилось. Но, видит Бог, я старался и уверенно шёл к намеченной цели. Однако, как бы там ни было, не обессудьте. Буду надеяться, вам это хоть чем-то понравится, а по большому счёту - пригодится.
Итак, я, наконец, поднимаю занавес, я начинаю. Но прежде чем начать, опять-таки повторю слова, которые уже произносил ранее: Люди, желаю вам счастья и процветания, а ещё скорейшего объединения в этом чудесном, нескончаемом мире!
Автор сего монолога и далее следующего повествования - Виталий Мак (Мак, конечно же, по вполне понятным причинам следует считать псевдонимом). Но что на сто процентов достоверно, так это то, что он проживает в милой синеокой Беларуси, старинном и прекрасном городе Минске.
